Анна Старобинец - Переходный возраст [сборник litres]

Он прощальным взглядом окинул столб, потом взглянул на нее – грустно и напряженно – и почти шепотом сказал:

– Давай… можно тебя… потанцуем?

У нее закружилась голова. Она одернула юбку и сказала:

– Можно.

И все было так, как она хотела. Так, как она мечтала последние два года. Он звонил ей каждый вечер, и они разговаривали очень подолгу. Они встречались почти каждый день. Правда, к ней он приходил редко – из-за брата находиться дома было практически невозможно: если мать никуда не уходила, им негде было сидеть, кроме кухни (но и там она то и дело появлялась: даже не обнимешься), но когда мать отсутствовала, получалось даже хуже. Ее комната тогда была свободна, но ощущение, что за стенкой лежит на своей вонючей кровати Максим – и в любой момент может встать, подойти к их двери, подслушивать, подсматривать, войти, – не давало покоя, гнало их на улицу, все дальше, как можно дальше.

Поэтому они либо сидели у Леши, что тоже было не слишком комфортно, потому что она не нравилась его маме – хотя он это и отрицал, либо ходили в кино, либо, чаще всего, гуляли по лесу. И целовались. И обсуждали свою будущую жизнь.

Тот день – жаркое, пронзительно-солнечное августовское воскресенье – был последним хорошим днем в их жизни.

В тот день они гуляли по лесу (и он держал ее за руку, все время держал ее за руку) и смотрели на птиц.

Птиц было необыкновенно много; захлебываясь сварливыми хриплыми криками, похотливо разевая свои окостеневшие, древние клювы, они носились между деревьями – очень низко, почти над самой землей.

– Интересно, что это за птицы? – спросил Леша.

– Наверное, стрижи, – ответила Вика, и какое-то смутное воспоминание – то ли из детства, то ли из забытого сна – неприятно шевельнулось в ней и тут же исчезло.

– Постой здесь немного, ладно? – сказал Леша. – Мне надо… отойти.

Он отошел за деревья – как можно дальше, чтобы она его не видела, – остановился напротив мощного полузасохшего тополя и приспустил джинсы. Подождал немного, пока пропадет эрекция, и прицелился в ствол.

Из-за птичьих криков или из-за собственного журчания он не сразу услышал шаги у себя за спиной. Когда услышал (зачем она за мной пошла? неужели нельзя подождать, пока человек в туалет сходит?), принялся судорожно застегивать ширинку, но молнию заело. И пока Леша раздраженно дергал ее туда-сюда, ему на плечо легла рука, тяжелая и грубая. Не ее рука…

Все еще теребя пальцами расстегнутую ширинку, он повернулся и увидел перед собой Максима.

– Ты помнишь, что я обещал? – шепотом спросил Максим.

– Что… когда? – тоже почему-то шепотом отозвался Леша.

– В четвертом классе. Что я обещал с тобой сделать в четвертом классе.

Леша оставил в покое ширинку, посмотрел Максиму в глаза и только тогда по-настоящему испугался. У Максима были зрачки разного размера. Один колючей маленькой точкой чернел в центре голубого круга. Другой, игнорируя яркое августовское солнце, расползся во всю ширину и был словно обведен тонким голубым фломастером.

«Это значит, у него что-то с мозгом, – подумал Леша и почувствовал, что пот холодными ручейками потек по его спине и животу, – возможно, опухоль… где-то я про такое читал…»

«Дорогая мама. Мы с Лешей уехали путешествовать. Мы давно это решили, но я боялась тебе сказать, потому что ты бы рассердилась из-за института. Не волнуйся – когда мы вернемся (наверное, через год), я сразу пойду учиться. Пожалуйста, не ищи меня. Целую, Вика».

Записка – грязный листочек, весь в каких-то пятнах и подтеках – была прицеплена к дверце холодильника магнитным огурцом. Мать сняла ее, перечитала несколько раз. Почерк дочери – немного торопливый и нервный, – но точно ее. Что она, спятила? Путешествовать?

Она нашла Лешин телефон, позвонила. Ольга Константиновна, Лешина мать, сказала, что ее сын тоже куда-то делся.

– Нет, записки не оставил, – сказала она.

Помолчали.

– Ему бы никогда не пришло в голову… Только вашей дочери могло прийти в голову… – Ольга Константиновна жалобно всхлипнула и повесила трубку.

Конечно, она искала. Все время искала. Аэропорты. Вокзалы. Автобусные станции. Таможни. Списки пассажиров. Фотографии в газете.

Гостиницы. Больницы. Морги. Международный розыск. Милиция. Частные детективы. Гадалки. Они пропали в августе – сейчас уже апрель. Ничего.

А четырнадцатого апреля исчез Максим. Он ушел куда-то под вечер и уже сутки отсутствовал.

Мать решила, что подождет еще пару часов, а потом позвонит в милицию. Поплелась на кухню. Посидела немного над чаем. Отпила пару глотков, остальное вылила. Потом подошла к зеркалу, посмотрела на свое иссохшее, криво зачеркнутое морщинами лицо. «Я стала похожа на мумию, – подумала она. – Я стала похожа на старуху».

Прежде чем звонить в милицию, она захотела еще раз осмотреть комнату Максима. Вдруг все-таки оставил записку – просто она куда-нибудь завалилась?

Привычно задержав дыхание и приготовившись к предстоящему приступу тошноты, она зашла внутрь. Но запах на этот раз был почти нормальный: она открыла окно еще вчера, после его ухода, и за сутки комната хорошо проветрилась.

Тюлевые занавески слегка подрагивали от ветра. Миллионы золотистых пылинок, словно стайка невесомых микроскопических насекомых, самозабвенно барахтались в последних солнечных лучах. Непривычно посвежевшая, доверчиво впускающая в себя пепельные хлопья тополиного пуха, уличные крики и запах бензина комната казалась удивленной и покинутой. Покинутой навсегда.

Записки не было. На всякий случай мать заглянула под стол, за тумбочку и под кровать. Сахар. Как всегда сахар. Но среди полупустых прозрачных упаковок она вдруг разглядела еще что-то. Какую-то тетрадь.

На обложке детскими печатными разноцветными буквами было выведено: ДНИВНИК МАКСИМА.

Она открыла его.

буду вистьи днивник я уже нималинкий скоро иду вшколу. я некому нипакажу днивник

10 июня 1994

я сказал папи што буду вистьи днивник. папа абрадывалсья ипахволил. сказал фсе умныи люди видуд днивник. пишуд туда свайи дила мысли. и папа минья пахволил

А у Вики нет днивника я думаю патамушто ана дура.

11 июня 1994

я нелюблю бабушку папину маму. навера плохо.

на падбаротке у нийо барадафка из нийо растут усы.

она фся пративная. ана нилюбит нашу маму и плохо воспитывала папу. паэтому папа пиребивает фсю жизнь людей. и она старайа бабушка.

12 июня 1994 года

севодня нету некаких мыслей и нет дел тоже. я вынес видро но это ниочень важно.

15 июня 1994

папа и мама много кричат и сорюца. мы с викой ришили паказать им скаску пра звирей и я придумал скаску штобы памирить. там звери спорют друг здругом а патом приходит леф и дарит фсем адинаковыйьи весчи и фсе памирились