Карина Добротворская - Мужчина апреля [litres]

Рокот унитаза смешался с приближающимся шумом из-за двери. Я старалась не паниковать. Встала ногами на сиденье. Запор окна был заварен. Выбила стекло локтем. Высадила острые осколки (в глазах потемнело, когда я перевалилась через раму) и упала боком на асфальт среди мусорных баков непривычных цветов: красный для органики, а зеленый для стекла. Два других были как везде: синий для бумаги, черный для металла. Окрестные здания показывали мне свои задние стены.

Я перекатилась, вскочила. Побежала прочь, держась за бок, мимо мусорных баков и глухих слепых стен. А казалось, что бегу на месте.

Томми все-таки сломал иголку с моей смертью на острие.

Домой я ковыляла пешком. Не было телефона, чтобы взять велосипед или сесть на трамвай. Плечо и колено саднило от ушибов. И нога болела ужасно – подвернула, что ли, когда прыгала? Прохожие провожали меня сочувствующими взглядами, оборачивались. Каждая вторая останавливалась: «У вас все в порядке?», «Вам помочь?», «Вас подвезти?», «„Скорую“ не надо вызвать?», «Позвонить в полицию?». Черт, это все оттого, что я хромаю, надо постараться идти ровно, несмотря на боль. И свернуть вон в тот боковой переулок, там поменьше людей, а значит, поменьше сочувственно-любопытных взглядов. До чего ж больно ступать на левую ногу! Томми вот тоже хромает – и тоже оттого, что выпал из окна… Томми! Ненавижу, ненавижу его! Хотела бы я взглянуть в его лицо, когда Туяра стянула с себя все и уставила на него торчащие соски. Наверняка пожирал ее похотливым взглядом. Чтоб он сдох!

Я даже не очень понимала, куда плетусь и зачем. Можно было сразу упасть в объятия полицейских, сдаться, все им рассказать. И про календарь, и про то, что Томми – сын Греты, и про совращение несовершеннолетней ученицы. И пусть его упекут навсегда в изолятор. Пусть применят к нему финальную чистку. С особой жестокостью. Она в его случае будет абсолютно оправданной. Так ему и надо.

Томми заслужил самое страшное наказание, а вот Ника – нет. И ее мальчик – нет.

Боже мой, ради кого я чуть себя не угробила! А ведь Нике и ее ребенку я нужна по-настоящему.

Мне надо вернуться к ним, вернуться домой, успокоить и поддержать Нику. Ради этого я продолжаю идти, несмотря ни на что, превозмогая боль, головокружение, тошноту.

Я наконец доковыляла до дома.

И увидела полосатую черно-желтую полицейскую ленту поперек двери.

Сама дверь была приоткрыта.

Мне показалось, я в один миг покрылась инеем. Меня начала бить дрожь.

Воровато глянула по сторонам: вдруг меня кто-нибудь видит. Будем надеяться, что нет. Поднырнула под полицейскую ленту.

Мне было страшно от того, что я могла найти внутри. Но все же я была уверена, что должна это узнать, увидеть сама.

Ввалилась в квартиру, озираясь по сторонам. Вещи не перевернуты. Нигде не видно следов порошка для снятия отпечатков пальцев. Так, уже неплохо. В пустой тишине мне стало так жутко, что я позвала:

– Ника!

Ответа, конечно же, не было. Прошла в кухню. Никого. Порядок. Ни следов крови, ни следов борьбы, ни стикеров, которыми полиция отмечает найденные улики.

– Ника?

Двинулась в спальню. Шторы опущены. Руки и ноги едва белеют в темноте.

– Ника!

Ника в каком-то незнакомом мне элегантном костюме с юбкой до колена сидела в кресле. Откуда у нее такой костюм? Явно дорогого кроя. У Ники на такой денег нет… Может, Вера подарила?

– Господи… Ника… Все в порядке? Прости, я не могла позвонить, потому что…

Я включила свет, и слова застряли у меня в горле. Это была не Ника. В кресле, одетый в женскую серую двойку, расположился Томми.

– Ада, – заговорил Томми, вставая.

– Не подходи ко мне! – взвизгнула я. – Не подходи. Я сейчас позвоню в полицию. Ненавижу тебя.

– Что ты… что с тобой? – Он все-таки подошел и крепко схватил меня за плечи.

Я попыталась вырваться, но силы меня оставили. Стояла и смотрела на него с ненавистью, но чувствовала, что ненависть понемногу испаряется. Пришло облегчение – он здесь, рядом со мной. Он пришел ко мне. И сейчас все объяснит. Тут до меня дошло. Он рисковал жизнью, чтобы сюда прийти.

– Как? Как ты добрался сюда без защитного костюма? Ты что, шел по улице – прямо вот так? Это же опасно, ты ведь… ты ведь заразишься… ты ведь можешь умереть…

Томми притянул меня к себе, крепко обнял.

– Теперь ты мне веришь, Ада? – спросил он. – Если ты меня не любишь и мне не веришь, зачем мне жить?

– Но эта пленка… С вашей домашней камеры наблюдения. Я видела, Томми… я видела эту пленку… Ты и Туяра…

– Между нами ничего не было. Она хотела, да. В последнее время была этим просто одержима. Вообразила, что любит меня и что я должен быть у нее первым. Даже камеры ее не останавливали. Устраивала маме дикие сцены, ревновала ее ко мне. Но я к Туяре пальцем не притронулся. Пытался ее образумить. То, что ты видела… Разве ты не слышала, что я ей сказал?

Я помотала головой. Звук я не включала. Мне и без звука все было ясно.

– «Прекрати, остановись, оденься». Туяра специально делала это перед камерой, хотела спровоцировать скандал. Чтобы меня перевели в другую семью или жестоко наказали. В тот день я рассказал обо всем маме, она с Туярой пыталась объясниться, кончилось скандалом. Мама обещала найти решение, поговорить с Айной. А наутро мама была мертва.

– Айна… – отстранилась я. – Везде Айна.

– Айна – друг.

– Айна?

– Ты мне веришь, Ада?

У меня потекли слезы. Господи, какое это счастье – снова его видеть, знать, что он – мой, что я опять все напридумывала, вообразила бог знает что… Как я могла в нем сомневаться?

– Это важно: скажи, ты мне веришь?

Я молчала, но мои губы приблизились к его лицу, беззвучно шепнули «да». Томми жадно ответил на поцелуй. Как можно не верить этим губам? Они не могут врать. Я обняла его, дрожащими пальцами погладила женский твидовый облегающий пиджак, надетый прямо на голое тело.

– Мальчик… Мой мальчик.

Мне показалось или он на секунду замер? И на лице отразилось нечто непонятное, похожее на легкую брезгливость?

– Что-то не так?

Он посмотрел мне в глаза:

– Моя девочка.

Он ведь не смеется надо мной? Почему я не умею читать его глаза? Смотрю в них и ничего не понимаю, просто тону. И тут он проговорил чуть слышно:

– Я люблю тебя, Ада.

Мне кажется, я никогда в жизни не была счастливей.

Я очнулась у Томми на плече. Он не спал, глядел в потолок, о чем-то размышлял. Сколько я спала? Пять минут? Десять? Я любовалась профилем Томми, смотрела, как дрожат длинные ресницы. Зачем мужчине – да еще и учителю – такие красивые ресницы? Ладно бы конкубину. Вот бы существовал мир, где я каждый день просыпаюсь в объятиях Томми. Пусть это будет нелепый бабушкин мир, но в нем мы будем вместе.