Ксения Никольская - Двери открываются [litres]

– Рисовать… – задумчиво протянул полковник. – Рисовать это хорошо, это правильно. Вот мы почему-то думаем, что никому эти картинки не нужны, вроде как посмотрят люди трансляцию, да и забудут через пять минут. Но, кажется мне, это не так. Как ты нарисуешь – так и повернётся, какую мысль вложишь – такую и услышат. А у тебя правильные мысли, Борис. Тебя люди слышат. Такие на фронте нужны. И меня слышат, но я рисовать не умею, только командовать. Придётся мне тебя отпустить. Старший сержант Арсеньев! Равняйсь! Смирно! Слушай мою команду! Старший Сержант Арсеньев согласно постановлению 94-11Ч от 21 марта 2060 в запас отправлен!

– Есть, товарищ полковник!

– Вольно!

Борис в последний раз отдал честь полковнику Петренко и отправился в путь. Новая жизнь встретила его прохладным ветерком и искрящимся безоблачным небом.

Воинская часть Бориса находилась в глубине государства, за 300 километров от столицы. По какой-то старой привычке все места, связанные с войной, называли фронтом, хотя настоящие боевые действия проводились там очень редко. Основное время бойцов было занято изучением и доработкой оружия, марш-бросками в близлежащие места для проверки и замены вышедшего из строя полевого оборудования и прочей рутинной работой на благо Государства. Борис считал, что ему крупно повезло попасть после штаба по надзору и воспитанию именно в полевые войска. Большинство выпускников оставались в городе для обеспечения безопасности мирного населения, а эта работа была гораздо сложнее и опаснее. Террористы планировали свои атаки именно на большие населённые пункты, в которых жили обычные мирные люди, запуганные и загнанные в свои дома постоянной угрозой налётов. Как раз в такой город ему надо было сейчас вернуться и попытаться начать свою жизнь уже не в качестве старшего сержанта Арсеньева, а простым гражданином Союзного Государства.

Дорога до станции была знакома, но Борису казалось, но он идёт по ней впервые. Кое-где путь ему преграждали тягучие весенние лужи, пытаясь поймать его в свой коричневый холодный плен. Борис так боялся опоздать на рейс, что не обращал внимания на промокшие ботинки и брюки, с каждым шагом впитывающие всё больше грязи. На всём пути ему не встретилось ни одного человека, только несколько точек саморегистрации, требующие немедленно приложить палец и сообщить свой внутренний код. Когда Борис, наконец, добрался до станции, он обнаружил, что до его рейса оставалось чуть больше часа. На платформе тоже было пустынно. Борис не привык находиться в одиночестве, и ему стало немного неуютно. К тому же, рюкзак за спиной был явно слишком лёгким для его плеч, 15 лет таскавших на себе неподъёмное военное оборудование. От станции один раз в день отправлялся электролёт, который должен был доставить Бориса на промежуточный пересадочный узел, откуда уже можно было попасть в столицу.

Стойка саморегистрации никак не хотела пускать его на полосу, несмотря на то, что он несколько раз прикладывал палец и сообщал свой внутренний код. «Ваш рейс отправляется через… 57 минут. Просьба покинуть станцию. Доступ будет открыт через… сорок две… минуты… тридцать девять… секунд», – сообщил механический голос. В конце концов, игнорируя отчаянный писк автомата, Борис прошёл на полосу и уселся прямо на старый, изрытый трещинами асфальт. Патруль не заставил себя долго ждать. Ровно через 5 минут 00 секунд приехал самоизолятор (Борис отметил про себя, что это модель 185-СБ004, оснащённая гипнолучами и парализующим газом) и вежливо попросил в очередной раз саморегистрироваться. После прохождения всех формальностей самоизолятор радушно распахнул свои двери и сообщил, что: «Предупреждение о необходимости покинуть зал прилёта было выдано гражданину Борису Арсеньеву, внутренний код 152-АН1021, в 13 часов… ноль две минуты. Требование Комитета Правительства по контролю за передвижением населения выполнено не было. Данное нарушение подразумевает штраф в размере четырех миллионов ГКБ, либо обездвиживание на срок до 24 часов». Выбор был очевиден. Обездвиживаться Борису не хотелось, тем более что до рейса оставалось чуть больше получаса. Да и деньги у него были: за всё время службы он не потратил ничего из того, что полагалось ему в качестве ежемесячной оплаты и, к тому же, за ранение в бою ему выдали неплохую компенсацию. Борис приложил палец к устройству приёма средств от населения и, дождавшись подтверждения списания, покинул взлётную полосу, чтобы вернуться ровно через 15 минут.

Попасть в столицу было непросто. Через каждые 15 километров Бориса просили пройти процедуру саморегистрации, а на некоторых пунктах нужно было сдать дополнительный биоматериал. Через сутки, окончательно вымотанный и голодный, Борис всё-таки вошёл в двери столичной Станции номер два по приёму и распределению населения. В зале было пусто, только несколько человек в чёрной одежде, с чёрными рюкзаками и в чёрных масках стояли возле пунктов самонаправления и что-то нажимали на экранах. Несмотря на отсутствие толпы, Бориса распределили только в пятый поток на выход, предварительно выдав средства самомаскировки – чёрную шапку, чёрную маску и чёрные перчатки. Борис сначала хотел запихнуть их поглубже в рюкзак, но, вспомнив, что повторное нарушение правил Комитета по контролю передвижения карается обездвиживанием на неделю, решил не рисковать. В конце концов, он привык к униформе, не так уж она и неудобна.

Навигатор барахлил и никак не хотел показывать дорогу к дому, из-за чего Борису пришлось долго плутать по городу. Каждый раз, когда он сворачивал не туда или пропускал нужную улицу, саморегистраторы предупреждали его о неверном маршруте, угрожая штрафами за нарушение правил передвижения. Воспитание в штабе, а потом и на фронте приучило Бориса к постоянному контролю и беспрекословному выполнению любых приказов, но никогда в жизни это не казалось таким сложным и бессмысленным. Одно дело слушать команды живых людей и совсем другое – подчиняться бездушным машинам, ведущим себя как-то слишком нагло и агрессивно.

В городе, как и ожидалось, было больше войны, чем на фронте. Сцепившиеся друг с другом дома плакали слезающей штукатуркой, на покорёженных разломленным асфальтом дорогах то и дело прогдядывали чёрные рты трещин, поймавшие незатейливый городской мусор. Тишина затаившихся улиц врезалась в уши, свербила, выворачивала наизнанку барабанные перепонки сильнее, чем разрывающиеся на войне снаряды. В городе ломалось всё – приборы, люди, явления – всё было неправильным, необъяснимым, чужим. Время впиталось в рыхлые влажные стены, застряло в незакрытых подвалах и узких подворотнях, запуталось в оборванных проводах, свисавших с ржавых столбов, – и остановилось. И только небо, опасливо выглядывающее из-за железных крыш, подозрительно гладкое и не к месту голубое, напоминало, что в мире ещё остались краски, кроме светло– и темно-серой. Город пах гнилым кирпичом и так и не наступившей весной.