Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

Мой личный бар (беленькое, бледненькое, холодненькое) – кладбище домашних животных – находится в лесопарке всегда; но в этом невнятном «всегда» кладбище было вполне свежим и выглядело нелегальным: видимо, там хоронили своих зверьков те, у кого не хватало денег на нормальные зверьковые кладбища и тем более новые световые захоронения, а отдавать любимца в муниципальный звериный крематорий для смешивания с коллективным пеплом, всеобщим бессмысленным горем – казалось кощунством. Хомячок Жора («Прости, не уберегли»), хаски Лайка (тьма поглотила буквы), Лиза Лизард («Навещай нас иногда, пока мы сами по эту сторону» – но как они узнавали навещавшую их Лизу, как отличали ее от других ящериц, наверняка заполонивших дом?), карликовый черный пудель с подозрительно неподходящим именем Ретт («Интеллект, благородство, любовь» – в карликовом пуделе, вы что? Я отлично знала, что такое карликовый пудель, – одно время у мамы жила эта машина смерти, идеально наловчившаяся компостировать мне пальцы, пробивая их, будто кровавые талончики на автобус, который идет в Долину Ненависти В Адрес Карликовых Пуделей, и билет в одну сторону – выбраться из этой долины невозможно, все). Я прекрасно знаю: в могилках нет никаких зверей. С другой стороны (не слишком ли много у всего сторон?), если я попробую что-нибудь раскопать, я запросто могу добыть горсть скорбных милых и мягких косточек, похожих на ириски (да, я раскапывала). Видимо, из-за того, что тогда в детстве я раскопала ласточку, которую за месяц до этого сама же и похоронила за домом: хотела показать ее подружке, которая пропустила сверхценные для всякого ребенка влажные птичьи похороны из-за ненавистной поездки в летний лагерь – эксгумация предъявила ей не ласточку уже, но коричнево-шоколадную текучую карамель с редкими, почти незаметными, паутинчатыми перышками, полностью, как жидкий сургуч, заполнившую целлофановый пакетик – именно туда я упаковывала птичку, как в прозрачный пластиковый гробик. Не вышло ничего сохранить, птичка после смерти таки куда-то упорхнула, оставив вместо себя коричневую кашку. Возможно, если бы мы ее съели, мы бы тоже превратились в птичек.

С обычными кладбищами так не выйдет: у меня не было опыта раскапывания человеческой могилы. Получить этот опыт здесь можно, но сложно – я не уверена, что неподалеку умирал профессиональный раскапыватель могил. Я вспомнила, что когда-то была на большой выставке, посвященной некрополисту Москвину – тридцать-сорок лет назад был такой сумасшедший пожилой ученый, изучавший эстетику захоронений. Насколько я помню, он даже издавал газету «Некрополь» и журнал «Кельтский рассвет». В какой-то момент жизни он начал раскапывать могилы, похищать оттуда девочек или девушек-подростков и делать из них кукол – довольно специфичным способом (кажется, это было что-то среднее между мумификацией, обычным ремеслом кукольника и, как потом удалось убедить кураторов, искусством в духе Йозефа Бойса). Он наряжал кукол в платья, украшал их гремучими водяными нитями жемчуга и коралла, смотрел с ними телевизор по вечерам на длинном кожаном диване. У него были десятки этих кукол-девочек, хранил он их в отдельной комнате, вероятно, у каждой была своя маленькая кроватка. Выглядели они причудливо, тревожно и не очень напоминали девочек, которыми были, и вообще людей: фактически это тоже была коричневая карамель, завернутая в пластик, но восстановленная, воскрешенная при помощи любви – в форме человека или призрачной памяти о нем. Москвин, когда его уже судили (его родители жили с ним вместе и иногда видели кукол, но не думали, что в этом всем брезжит и зияет патология, обычное дело, вдруг у всех сейчас дома странные безлицые куклы с коричневыми ледяными щеками, укутанными в пуховые платки), объяснял: мертвым одиноко! Мертвым невыносимо одиноко! Он просто хотел немного уменьшить степень их одиночества – полностью утолить одиночество мертвых нереально или даже неэтично (одиночество мертвых неутоляемо, я это отлично знаю), но сделать его выносимее – можно, и именно этим он и занимался во имя любви, конечно же, во имя любви.

Я полюбила бегать через кладбища на закате: я надеваю кроссовки и начинаю методичные мемориальные пробежки, как будто постоянно делала это в реальной жизни (в реальной жизни у меня не получалось – кололо в боку чуть что, и рот наполнялся железным привкусом сырой печенки). Я тоже занимаюсь этим во имя любви. Я помню, где находятся все кладбища нашего города: золотые и серебряные, знакомые и малознакомые. Мое любимое – переходящее в лесопарк, с конфуцианским крематорием (он все время приятно дымит по вечерам сквозь коралловую листву – может быть, в нем жгут листья?) и прудом с холодными хмурыми карпами, зеркалящими осеннее золото. Я сажусь на мостик, чтобы отдышаться, снимаю кроссовки, опускаю ноги в ледяную воду. Холодно. Холодно. Холодно. Память моего тела конструирует идеальный холод, который цифровые дубликаты моих нейронов старательно отправляют в цифровую копию речевого центра моего мозга, чтобы мое пылающее огнем живое сердце затряслось и дернулось, пока я кричу: стоп! стоп! прекратите, мать вашу! маленькие ублюдки, да остановитесь же!

Рыбы грызут мне пальцы. Видимо, какие-то туристы неправильно запомнили рыбок, и теперь это – всякие разные существа специфической функциональности, а не просто зеркальные карпы. Я открываю рот и выплевываю в воду кусок сырой печенки – извините, я не захватила с собой батон, мне теперь трудно дается батон.

Рыба как плод воображения, рыба как плод в целом – если я попробую схватить рыбью спинку пальцами, они сомкнутся вокруг чего-то железного и мелочного, как лживая монетка. Выхватить и унести под пальто, пытаясь согреть, к себе домой, не получится – я знаю, как гибко они пляшут на воздушной сковородке небытия.

Кладбища мои пусты, в могилах пустота, я это знаю. Поэтому мне никогда не страшно: я знаю, что смерти нет. Смерти нет, а кладбища есть.

«Человек, утративший чувство родства, перестанет быть существом нравственным, то есть достигнет полного буддийского бесстрастия, для него уже не будет ничего дорогого, а общество сделается воистину муравейником, который также, впрочем, склонен к прогрессу», – читаю я на одном из могильных камней, позже понимая, что помимо этой цитаты там нет ничего: ни имени, ни даты, ни рождения, ни смерти. Возможно, это А. оставил мне весточку? (Мне все хотелось верить, что он пытается связаться со мной, превозмогая отчаяние и брезгливость.)

Иногда на кладбище я встречаю других людей-дубликатов. Я киваю им, здороваюсь, бегу дальше. Одно время у меня была фобия, что некоторые из этих людей – шпионы: после того как нас отключили, мы боимся, что тут и там станут появляться дубликаты, отправленные следить за нами и передавать новости, так сказать, на Большую Землю. Но тут уж мы постарались: сейчас всем паспорта выдают, в каждом городе представительство Комитета, без паспорта никуда не пройдешь. Паспорта трех сортов – дубликат, похищенный дубликат, нейрозомби. У нейрозомби, правда, не совсем паспорт, а что-то вроде вида на жительство, зеленой карты, только карта не зеленая, а глиняная: глиняная карта. К тому же этика – наверняка неэтично создавать дубликат живого человека, чтобы отправлять его в мир мертвых следить за мертвыми, учитывая, что дубликат ничем не будет отличаться от себя живого. А этика – превыше всего.