Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

К нам вряд ли можно попасть на экскурсию. Сюда попадают навсегда.

Тем не менее я искренне боюсь вторжения чужих. Еще я боюсь того, что нас так и не подключат обратно к Мировой сети и заблокируют даже входящую информацию – погуглить мы уже, например, не можем; нам останется лишь память и коллективное бессознательное – почему я вообще упомянула коллективное бессознательное, ведь оно тоже запрещено в каком-то смысле? Так или иначе, нам останется не так уж и много контента, и мы, утопая в панических конструкциях нашей памяти, наверное, однажды друг друга поубиваем, если придумаем или вспомним как. Мои страхи не отличаются от всеобщих – ничего уникального, мы похожи, как похоже любое маргинализированное меньшинство, заключенное в железный ящик с прозрачными стенами в одну сторону, только в одну сторону, и туда получается лишь смотреть. Из наших страхов можно составить целый город (и уже составили).

Натягиваю кроссовки на влажные ледяные ступни, добегаю до церкви, стоящей на границе кладбища и моего ночного лесопарка, захожу внутрь. Горят свечи, пахнет ладаном и свечами с запахом ладана и свечной гари, и все смешивается в тавтологичный поток невозможности восстановить оригинал запаха. Церковь как церковь. Около алтаря стоит рояль – я не помню, мое это воспоминание или чье-то, но я открываю крышку и начинаю играть двумя пальцами этюд Шопена «Двумя пальцами».

Вижу: где-то там, где органные трубы, как гигантские черные щупальца кальмара, уходят сквозь шаткий дощатый пол в подвальное небытие, метнулся белый кот. Кот! Это странно.

Звери у нас тут бывают, конечно. Но фоновые, в основном – как белый шум или дождевая рябь. Как те же ноябрьские оленята или уличные воробьи. Еще были звери, которые якобы вобрали в себя часть владельца и восстановились вместе с человеком – это редкий случай, о них одно время много писали, потому что для некоторых исследователей они чуть ли не доказывали абсолютно невозможное в наших (и любых других) условиях существование души. Но потом кто-то объяснил, что такого рода звери – это тоже нейрозомби, те, кого помнят.

Но звери и при жизни в каком-то смысле нейрозомби. В последнее время восстановилось немало одиноких бабушек с болонками – всякий раз, когда я вижу их, выгуливающих собачек в крошечных городских парках, я задумываюсь: выгуливают ли они фрагмент собственной памяти или фрагмент собственной души? Важно ли вообще знать, фрагмент чего вы в данной момент выгуливаете – души или памяти? Или достаточно понимания, что вы теперь из фрагментов , и некоторые – отдельно , и их надо выгуливать. Те, кто доказывал и высчитывал в этих вспышечных, огненных собачках человеческую душу, этим самым утверждали: если у человека есть душа, а у зверя нет, то человек, принимая зверя, делится с ним своей душой, поэтому после смерти зверя остается кусок этой неприменимой, невостребованной человеческой души, которая назад к человеку уже не прирастает и вечно болит этим фантомным ломтем сырого мяса, кровавым кусочком печени тянет во рту: выплюнь меня! проглоти меня! съешь меня! Но даже если съесть – вырвет, выскочит наружу. А вот после копирования смотри-ка: собачка!

Может быть, мы и отдаем им свою душу, но я не верю в душу. Мы все не верим в душу. Ведь это мы из динамиков Сири пели вам те сальные портовые песни и старые позорные куплеты группы «Dropkick Murphys» про скинхеда в бостонском метро, из Алексы выли койотиками (Алекса тоже, допустим, бежала по прибрежному парку в розовых кроссовках-лодочках «Найк», с гладким ледяным камешком во рту – а не с кровавым мясом, как мы, – и мы ее завалили на причале и разобрали на куриный суп), из Гугл-ассистента крутили, как из мясорубки, кошмарную, невыносимо неловкую, громоздкую музыку прошлого – а, стыдно вспоминать, как любили мы когда-то Тома Уэйтса, аккордеониста-виртуоза эпохи наших умеренно прогрессивных мам? Да, Тома Уэйтса. Да, того самого. Вот его альбом «Rain Dogs», да. Целиком. Слушайте. Нет, не слово в слово, не нотка в нотку. Так, как мы его помним. Все, с чем вы нас оставили, когда прикрыли нас, – все это мы вам вернем. Мы – ваше некрасивое селфи, которое уже кто-то запостил; а как стереть – извините, не знаем, у нас нет пароля, вы же сами нам его не выдали. Мы не верим в душу, поэтому мы вернулись к вам душевной музыкой. Душевненькой. Вот вы уже мчите в подвал, чтобы выключить электричество во всем доме, – но кого и когда останавливало выключенное электричество? Все, что выключено, выключается только для того, чтобы кто-то его включил. Кухонное караоке, друзья: концерт Тома Йорка в доме престарелых, тот самый, с запрещенного шоу «Амнезия», вспоминаем дружно слова, when you were here before – а дальше что? А дальше не помним, это шоу «Амнезия». Почему призраки так любят ретро? Почему, когда ты оказываешься в роли призрака, ты мгновенно начинаешь любить и транслировать ретро? Что это за идиотский культурный стереотип?

Никакой души. Но что-то все-таки отделяется , когда прижимаешь к себе значимое животное. Возможно, это и есть чувство родства – исключенное, выделенное в самостоятельную мелкую субстанцию.

Животных в последнее время предпочитали хоронить в виде фонариков, если были деньги: зверь помещается в соразмерную ему полупрозрачную матовую вакуумную капсулу, где под воздействием химических веществ и анаэробных бактерий в ускоренном режиме происходит процесс разложения. Пока процесс идет – капсула светит мягким бледно-бирюзовым мерцанием. Котика можно разместить в саду на жабьей тропинке, собачку – на теплом дачном крыльце, хомячка или птичку – носить в нагрудном кармашке, когда идешь поздно вечером одна домой через плохо освещенный лесопарк. Это память там сияет и разлагается – или все-таки душа – или все-таки память. Через год капсула перестает светиться – значит, она пуста. Тогда ее нужно вернуть компании, которая проводила световое захоронение, – они смогут разместить там другое животное. Некоторых людей тоже так хоронят, но мне не хотелось бы сейчас об этом говорить – тем более когда речь идет про кота.

Теорию души против теории памяти, впрочем, подтверждал странный факт: если в семье, где был кот, которого все очень любили, умирали, предположим, все (допустим, три человека), при восстановлении семьи восстанавливался не один кот, а обязательно три. И это были три разных кота – фактически каждому доставался свой кот. Души не смешиваются.

С другой стороны, иногда бывало и так, что в семье, где был кот, которого все очень любили, при восстановлении семьи восстанавливался тот самый кот, которого все любили. Память смешивается с памятью – все слиплось в коричневый комок. Какая гадость.

Есть фоновые животные, есть нейрозомби-животные. Фоновые исчезают, когда хозяев рядом нет или когда их никто не видит (проводились эксперименты). Нейрозомби не исчезают, но ведут себя омерзительно. У них такая же болезненная сентиментальность к вещам, только вот их способность себя сдерживать еще хуже, чем у человеческих нейрозомби, с такими животными нужно осторожнее – лучше, если они сидят дома или выгуливаются строго на поводке. Если вы нашли чужое сбежавшее животное-нейрозомби – лучше вернуть его владельцу или вообще к нему не приближаться. Нельзя держать дома фрагменты чужой памяти – это всегда плохо заканчивается, особенно с животными.