Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

– Да, понимаю, – оживилась я, вспомнив про ктиков. – Ведь может выйти так, что это ктики помнят бабку, и тогда мы придем к тому, что вещи могут порождать людей! А память вещей может рождать бабку! И тогда все вещи лучше держать в одном месте, но они могут такое породить, что мы все окажемся в аду, и это изначально и был ад, просто мы его медленно осознавали. Боже, как это страшно, когда в мире невозможности возникновения нового начинает возникать новое. Это и правда ад!

И на слове «ад» я расплакалась в бумажную салфетку, полную настоящих слез, смешав настоящее с ненастоящим. Как, вероятно, делала и при жизни. Или просто слово «ад» для нас всех триггер, почему нет.

А. втащил меня обратно в бар, где великолепный, идеальный, фальшивый, божественно красивый С. раскланивался и обнимался с очередной порцией раскрасневшихся старушек, видимо, прибежавших в бар, потому что им позвонили другие старушки: как наш приятель и предупреждал, влюбленные старушки начали опасным образом накапливаться.

Я заказала котенка номер два, совершенно забыв, что входит в его состав – шерсть и водка, как мне показалось, водка и шерсть. Коктейль для тех, кому позарез необходимо зажмуриться и выпить залпом – и кому ни в коем случае не надо пить залпом. Шерсть не дает, лезет в горло, забивает рот. Я прошамкала что-то жалкое. Я не хочу вспоминать себя жалкой, я забыла себя жалкой, надо было выжать эту шерсть в блюдечко, что ли.

– Знаешь, а ведь я сам тоже не очень-то помню, как умер, – сказал А.

– Ты же рассказывал. – Я попыталась прошуршать это сквозь водочную шерсть.

– Рассказывал. Но больше выпендривался. Поэтому мне как-то не по себе. Я и правда хорошо помню, как это было. Но во всем этом было что-то не то: какая-то раздвоенность, какая-то вода. Да, я подорвался на мине. Но помню, что шел по обочине один. Наверное, там было заминировано. Мне надо было добраться туда, где все. Но кто – все? И почему я шел пешком? Мне казалось, что я одолжил у кого-то деньги и обещал их вернуть – и для этого обязательно нужно пройти какое-то время пешком. Километров десять, пятнадцать. И когда я прошел нужное количество километров, я понял, что уже вернул все деньги и могу идти обратно. Куда обратно? Домой? Какое – домой? Начал переходить дорогу – дом всегда в обратном направлении. Услышал грохот, как будто взрыв. Понял, что куда-то еду или падаю. Вначале обрадовался: может, я просто попал под машину! Почему обрадовался? Как будто не страшно, если машина; а вот подорваться на мине – сразу смерть. Подумал: сейчас поднимусь и увижу, какого она цвета, и еще номер надо запомнить, это важно, чтобы потом подать на владельца в суд. Хотел встать – и не смог. Голова была совсем чужая, я попробовал ее пальцами и понял, что проломлен череп, там все было мягкое. Но как я мог это ощущать? Что в моей голове позволяло мне трогать ее пальцем, несмотря на мягкость? Разве это не невозможное? Надо мной навис горизонтальный человек, и я увидел: машина зеленого цвета. Это меня успокоило. Я знал, что, если бы синяя – меня бы не удалось скопировать, потому что мозг был бы слишком сильно поврежден. Когда зеленая машина сбивает – мозг поврежден, но не сильно. Еще бывает белая, но тут я не имею права ничего рассказывать.

– Тебя копировали с поврежденным мозгом? – испуганно спросила я.

– Ну нет, машина же была зеленая, – мягко объяснил А. – Я тогда почему-то именно так рассуждал. Но то, что я запомнил, совсем не похоже на то, что мне рассказывали. Пока меня копировали в клинике, в реанимации, на ИВЛ – понимаешь, я все это время словно так и лежал в луже крови на асфальте и пытался поднять руку, чтобы еще раз проверить, могу ли я поднять руку, осталось ли во мне что-нибудь, что может позволить мне поднять руку. Отовсюду поднимался серебряный свет, от горизонта отделилось мелкое долгое озеро, и рассветное солнце над ним плыло, как прозрачный голубой водяной шар. Шар ничего не весил, но плыл вдоль горизонта тяжело и грузно, будто вот-вот прорвется ледяной белой водой. Потом он и правда надорвался и из него хлынула речная рыбная вода. И я немножечко вдохнул этой воды. Совсем чуть-чуть. Но уже не мог выдохнуть. И подумал: ой, наверное, астма, как в детстве. И все.

– Ребята! – Над нами навис сияющий С. – Чё вы такие кислые сидите? Тебе нужна эта салфетка? Салфетка нужна? Эта, да, эта салфеточка. Нужна?

Я на автомате отдала ему пропитанную настоящими и ненастоящими слезами салфетку, и С., задохнувшись от восторга, скомкал ее и сунул в карман.

– Да отвлекитесь же, чувачки! Посмотрите, что мне знакомая старушка подарила!

С. поставил на столик старенький винтажный радиоприемник.

– Да посмотрите же! – Он покрутил рукоятки. – Это же вещь! Туда только батарейки вставить – и заработает!

Я подняла радиоприемник, потрясла его и на автомате приложила к уху. Встала на цыпочки, будто вокруг моей шеи обмотали белый шерстяной шарф и уверенной сильной рукой потянули вверх.

И услышала белый шум. И сигналы какие-то: бип-бип-бип.

Только после этого меня наконец-то вырвало всеми семью котятами.

Я не знаю, как это происходит после смерти. Когда ты долго с кем-то не виделся, а потом после фатального (навсегда? временно? что в нашей ситуации навсегда, а что временно?) перерыва вам необходимо пересоздать общий контекст и наладить коммуникацию. Да, при жизни это более-менее возможно. Но как это осуществить после смерти, если пересоздание контекста – уже не ловкая метафора, а фактически заселение нашего дивного призрачного мира новым комплектом свежих призраков?

Пока была жизнь, все было относительно легко – как-то мне даже удалось заново сблизиться с подругой, с которой мы не общались около пяти лет. Вспомнить бы, что нас поссорило. Унижающий то, что в то время являлось моим достоинством, комментарий в соцсетях? Едкое напоминание, что муж, который, разумеется, любил меня больше жизни, не так уж и хотел на мне жениться? (Это была реакция на мою мелкую, нетравматичную бытовую стирально-носочную жалобу, брошенную ей, словно подачка, в ответ на царскую золотую простыню драмы ее отношений с любовником, висящих на краю криминала.) Еще шажочек, и мы скатываемся в объятия психотерапевта, сидящего на бочке антидепрессантов в небесах с бриллиантами. И вдруг она неожиданно пожаловалась мне, что болеет гриппом, а я с мстительной готовностью ответила, что болела этим же штаммом (пингвиний грипп, неповоротливый и легчайший) пару лет назад, и быстро вылечилась, и никаких осложнений, только одна почка отказала, но что сейчас почка в наши-то времена. Гриппофобия – очень объединяющая штука; после пары часов нервической сверки мерцающих и отшумевших симптомов мы как будто снова сплели воедино серебряные ниточки коммуникации. Но тут страх смерти, серьезное дело, любую дружбу можно склеить страхом смерти. А вот когда умереть уже невозможно, наверное, ничего не помогает. Невозможно простить, невозможно посочувствовать – я до конца не верю, что дубликаты способны на истинную эмпатию. В нашем случае это зомби-эмпатия – что-то вроде зомби-улиток, в чьи тонкие полупрозрачные рожки подселяется флюоресцентно пульсирующая фальшивая гусеница-красавица, магнетически переливаясь и привлекая птичек. В бесцельно ползущей на свет зомби-улитке нет ничего от улитки – фактически это передвижной пустой дом в форме улитки, населенный паразитом, принявшим форму гусеницы, чтобы улитка (которая уже не улитка) казалась птичкам переливчатой коллекцией гусениц (которые на самом деле не гусеницы).