Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

Договориться насчет табло получилось удивительно быстро – в разгар Восстания аэропорты мало кого интересовали, разве что с рекреационной целью спутать отлетающим все карты мира, – но, повторяю, нам тогда уже было не до развлечений. Я точно знала, что мама летит в Мексику на следующей неделе в среду днем – каникулы, Канкун, все включено, курлы-курлы, клокочу я чужим горлышком из зубной щетки, меня видно? меня слышно? Меня не видно и не слышно в тихом шуме вокруг алой кровоточащей десны, но табло аэропорта в три часа дня – это праздник и долгожданная надежда превратиться в текст (хотя, кажется, я уже, я уже).

Там пятнадцать самолетов в минуту, и оно постоянно обновляется. Это щекотно, но это не щекотно, потому что нечему ощущать щекотание, нет присутствия ощущающего, – но при этом пятнадцать самолетов в минуту, и то, чем я не являюсь и что не может чувствовать, как-то ощущает эти пятнадцать самолетов как своего рода нравственную щекотку. Вправе ли я прерывать информирование отлетающих? Как я пойму, что мама смотрит на табло? Как я пойму, появилась ли она в аэропорту, смотрит ли на табло, собирается ли подняться в то маленькое кафе со стеклянными звенящими стенами и выпить кофе с малиновым сорбетом, наблюдая, как садятся (пятнадцать в минуту) и взлетают (пятнадцать в минуту), и если она посмотрит на табло отлетов, а я этого не замечу, поймет ли она, что это я? Я просто табло, я не камера под ним, я не обратная связь и не ее возможность – я просто набор всех возможных вариантов, и я могу стать вариантом из области невозможного – вывод на экран любого варианта из области невозможного и есть в данном случае коммуникация.

Но камера закрыта, мне нельзя в камеру, а как посмотреть, ну как посмотреть немножко хотя бы, кто-то же на меня смотрит сейчас, наверное, – и на меня ли. И если это мама смотрит, то понимает ли она, что это я.

И вместо всего, что я хотела бы ей сказать, я просто табло с надписью «3:49 Мадрид, понимаешь ли ты, что это я? Терминал 2, гейт 47, Стамбул, понимаешь ли ты, что это я? 3:51 Сеул, терминал 1, гейт 20, понимаешь ли ты, что это я?».

Но кто именно «я», я и сама не понимаю, потому что я табло в аэропорту в данный момент и больше ничего не могу передать, кроме этого.

«Я табло в аэропорту, Москва, терминал 1, гейт 11, понимаешь ли ты, что это я?»

И реагирует ли она, если видит меня – или она понимает, что это не я, а просто табло в аэропорту? Тут бы мне сказать «привет, это я», но это не я, черт подери, это же не я. И это так больно, что по табло пробегает трещина – трещина в форме меня, отсутствующей во всех возможных и невозможных вариантах этого текста, пятнадцать самолетов в минуту, Канкун, понимаешь ли ты, что и это тоже я, и эта поломка тоже я, и смена гейта тоже я, и этот задерживающийся вылет в Рим тоже я – ровно двадцать минут я была рядом, и это было так больно, что никакому другому электронному табло в аэропорту подобное и не снилось. И уже никогда не приснится.

Я не припомню, чтобы меня кто-нибудь тащил из бара домой, будто сломанную вещь – даже в студенчестве такого не было. Разве что однажды М. с хохотом и шумом вез меня семнадцатилетнюю по каким-то холмам на краденой из супермаркета гремучей, словно змея, оранжевой тележке. Воспоминание осталось, и М. тоже где-то остался (я малодушно – или великодушно? – включила его в свой список перед копированием: как оказалось, подобное свойственно всем людям – включать в списки доступа не бывших, но неслучившихся, несостоявшихся, нереализованных – и все, как и я, после смерти так и не посмели постучаться в чат; вот еще одно отличие мертвого от живого – там, где живой надеется хотя бы после смерти расставить точки над зияющими пробелами, мертвый сам сжимается до точки, заполняющей пробел целиком). После того как я умерла, меня перестали беспокоить параллельные судьбы, несбывшиеся надежды – потому что на самом деле это не имеет значения ни после смерти, ни до нее, – а вот нас с тележкой нигде нет, мы никуда не доехали, и я нас не помню.

Поэтому А. довольно скоро заметил одинокую тележку на стоянке, погрузил меня в нее и медленно, как необходимую, но неприятную покупку, отвез домой. Я лежала в тележке, свесив онемевшие руки, и смотрела на ночное небо – видимо, на районе жил какой-то профессиональный астроном, спасибо ему за наши счастливые Персеиды вне расписания. А потом, уже около дома, я поняла, что совершенно трезва, – и, внутреннее надеясь, что тележка так и останется стоять внизу, родная, хорошая, в ожидании моего утреннего выхода на пробежку, вылезла из нее, навалилась всем весом (тела ли) на шершавую серую дверь подъезда (того ли самого – или детского, из воспоминания о пятиэтажках и капелистых ржавых ракетах выше берез), – но, оглянувшись, увидела только перемахивающего через куст оленя с поблескивающими в лунном свете рожками: опять зоологи-любители устроили ретровечеринку в лесопарке. А вот А. нигде не было. Возможно, я вообще с какого-то момента ехала в этой телеге одна, управляя ею силой своих мыслей шальных.

Тем не менее на следующий день А. написал мне и предложил встретиться, чтобы поговорить уже на свежую голову; я согласилась. Спустилась вниз. Тележка исчезла, а олень стоял около дорожки, глядя мне в глаза: это был не живой сон зоолога, но мое воспоминание о вчерашнем олене. Воспоминания о вчерашней телеге не было нигде – слишком уж оно было стыдным.

Я не сказала мужу, что снова стала общаться с А. Тем более что эту тяжелую, осторожную, получужеродную полукоммуникацию сложно было назвать – скорее, это было некое переощупывание отсутствующих границ.

А. отказывался рассказывать о том, как жил без меня, говоря только о работе и о своих исследованиях природы нейрозомби; о личной жизни – ни слова. Я тревожно расспрашивала его про ту утопленницу, липкую Русалочку – его этический переход от полного панического неприятия нейрозомби (ведь он поначалу изучал их лишь для того, чтобы научить других избегать их, не попадая в водяные колышущиеся сети их перламутрового, чешуйчатого обаяния) к исследованию их фальшивых душ вызывал у меня приступы тошнотворной, ревнивой паники, фонтаном хлещущей через нос, как разбегающиеся во все стороны дикие чернильные котята.

– Я боюсь, что вы общаетесь, я так боюсь, ужасно боюсь, что вы общаетесь, а я не знаю, а вы общаетесь, – повторяла я во время нашей тихой тайной прогулки по моему лесопарку. Я хотела показать ему тех самых ктиков, нагулянных мною за его отсутствие, а также лизомого мною ежа – но увы, звери к нам не шли, как и ко мне не шли грамматически правильные причастия; он их словно отпугивал. Или же я панически переместила А. в те области сознания и памяти, где всякий зверь подозрителен и несуществующ и с тропой его нам не пересечься никогда.