Александр Васильев - Дигитальное перо

Это было в принципе всем, чем можно было располагать. Что ж, оставшееся время хотелось использовать на умственное составление точного плана побега. Итак, спринтеры. Когда все будут собираться, можно поинтересоваться клубом и, расспрашивая его по-приятельски, выйти с ним почти в обнимку. Главное, чтобы со стороны выглядело так, будто мы давно знакомы и что я такой же участник факультатива. Занять его необязательным разговором до конца коридора, а потом расстаться, чтобы и он по возможности не вспомнил меня. Свой китель, конечно, надо снять и нести смятым, чтобы не было видно, что на нём. Задуманное для меня было осуществимо, можно было добавить ещё маскировки: закатать рукава рубашки, взлохматить волосы, очки обязательно убрать. Надо было больше походить на студента.

“Формат меня,” – вдруг вспомнил я об Альбине, – “что интересно она подумает, если узнает, чем занимается её подчинённый. Я, собственно, думал, что история с Эдисоном – дурь, тогда у неё в кабинете. Сейчас – это уже чуть ли не полноценный доклад по форме. Академическая интрига. Она эти вещи не любит, но разделывается с ними мастерски. И пресекает их на корню. Отношения между сотрудниками отделения для неё прозрачны. Я сам, вообще-то, не всегда ей всё договариваю. Но она ещё ни разу за это не делала мне замечаний. Может, конечно, я вру убедительно. Ну, а сейчас, что я ей расскажу о том, что я делал на выходных и какие мои соображение по-поводу Эдисона. Про выходные она спросит как бы вскользь. Во-первых, этот вопрос не очень официальный. Право на частную жизнь у нас свято. Но всё равно он будет задан, чтобы перейти к главному – что я сделал Эдисону? И думал ли я об этом? Насчёт “думал” она не усомнится. Но, конечно, захочет знать найденную причину. Отговорки здесь не помогут и, по моему представлению, придётся врать уже конкретно и намеренно. Кто бы знал, как я этого не хочу. Да, и смогу ли в принципе? Это может у неё породить сомнения насчёт меня. И в итоге убьёт всё доверие между нами. Это тоже недопустимо. Хорошо, что ещё впереди полтора дня.

Так ничего больше путного и не придумав, я провёл время до конца факультатива. Как и предполагалось, пока парень складывал вещи, я ему наплёл, что интересуюсь обувью для спринтерского бега. Он охотно откликнулся на тему. Как оказалось, три из наиболее известных производителей делают стоящие модели. Я выспросил место ближайших соревнований, чтобы прийти и увидеть в действии. Он посмеялся над таким подходом, но что-то выудил из памяти и отдал мне. До конца коридора я превратился для него в малоинтересный субъект, который, пытаясь выучить названия цветов, хочет стать художником. А за дверьми профессора действительно ждал человек. Он был высок и молод в сравнении с ведущим факультатива. Я не успел его долго рассмотреть. Мне смотреть на него, вообще, не полагалось. Я нарочно обернулся один раз коротко через плечо пока шёл. Видимо, когда часть обмена любезностями закончилась, и он перешёл к самой сути вопроса, мы скрылись за поворотом. Потому что, профессор замотал через какое-то время головой в поисках меня. К этому моменту я уже расстался со студентом и наблюдал незаметно из-за угла за их встречей. Я смотрел так, чтобы видно было одного профессора. Через несколько секунд он виновато пожал плечами и протянул гостю руку. Я поспешил оттуда уйти, чтобы не столкнуться ни с кем из них.

Когда я вернулся к двери своей лаборатории, там уже топтался Градский. Он сказал, что не смотря на данный отбой, всё же подумал, что тревожить зря не буду, и приехал, как только смог. Собственно, не долго и ждал. Мы прошли внутрь.

Первым делом, я стянул с себя многострадальную рубашку и накинул её на вешалку. Пусть сохнет. Среди местных моих небольших запасов оставалась ещё белоснежная футболка. Я откинулся на кресле с голым торсом, положив её на колени. Мне надо было перевести дух.

Градский же, оглядев меня, хмыкнул и, ворча что-то себе под нос, пошёл за кофе. Утренний его не устроил, и он заварил новый. Он был очень прилично одет для выходного. Был весь какой-то чистый, выглаженный и благоухающий. Движения его отдавали точностью, ни одного лишнего. В самой его рослой тонкой фигуре не было ничего лишнего. Гладкое лицо, уложенная причёска. Такая тонкая грань в нём было: то ли он собирался куда-то пойти, то ли просто воодушевлённое настроение. Вид, правда, у него был задумчивый, на чём-то он был очень сосредоточен.

Но вообще, во всём его виде не было так уж много удивительного. Оделся человек прилично. Одел костюм более новый для свободного времени. До запонок дело не дошло, но, тем не менее. У него было хорошее настроение, когда он одевался. Не могу представить, чтобы было плохое. И ведь он, а я сейчас говорю уже не абстрактно, я имею в виду, конкретно моего друга, одевает так уже сравнительно давно. Уже давным давно наш Градский не может прийти на лекцию послушать, я уже не говорю, прочитать без подобающей одежды. А так он уже долгое время каждый день или слушает, или преподаёт, то и одежда эта стала со временем обязательной частью его собственного этикета. Я уже не помню его без пиджака. Этот его вид, мне кажется, даёт ему возможность, одеваясь, настроится перед выходом утром на то, к чему он сам внутри устремлён, и что в этой одежде снаружи не увидишь. Он не очень ценит её в течении дня, но с утра он должен быть опрятен. И чем тщательней собирается, тем выше, может быть, цель намечена на сегодня. И цель эта не обязательно внешняя: дневной доклад или вечерний концерт. Но без неё явно всё это не обходилось.

К чему готовился с утра мой друг, мне было непонятно. Но я знал, что и Бертыч, оставляя за собой свободный стиль, всегда одет так, что смотреть приятно. Как говорится, всё на нём идёт к лицу. Я уже молчу о Грине. А вот сам я, немного равняясь на них, так и не смог к одежде относиться менее равнодушно. Она должна быть просто чиста, а во всё остальном – я просто ношу то, что носят другие. Мне стало немного стыдно за свою неразборчивость, да и за вид свой тоже. Сидеть я уже не мог. Я встал, подошёл к крану, вымылся под ним, как смог, вытерся полотенцем и оделся.

– Ну, говори, – обратился я к нему, когда он сел напротив меня и облокотился на стол, повернувшись к нему боком. Одну кружку с кофе он дал мне, другая, поднимая паром аромат, стояла рядом с ним.

– Я придумал, как поговорить со Строугом, – едва улыбнулся он, – есть более-менее официальный повод. Как раз в понедельник всё можно и устроить. Много времени это не займёт.

– Ну, и хорошо, – приободрил его я, – так чего тогда такой загадочный?

– Видишь ли, – начал он, – я, как ты знаешь, работаю в области графического дизайна. Вся наука этого направления в том, чтобы приложить к творческой мысли автора-программиста эргономику для использования его идеи. Выдуманная кем-то программа должна иметь удобную оболочку. Интерфейс. Ну, ты знаешь, чего тебе объяснять. Но представь, что в понятие эргономики входит и эстетика. Мало того что программа должна быть функциональна и удобна, она должна быть красива. Спроси – зачем? А потому что, тот, кто её будет использовать и может быть очень часто, должен почувствовать красоту. Ты ещё раз спросишь – зачем? А я тебя тогда сам спрошу – зачем людям вообще что-то чувствовать? Ты ведь сам не против чувств. Но времени порой мало из-за однообразной работы и чувства от монотонности притупляются. Чувства перестают работать. Но ты представь, что все вещи, касающиеся твоей монотонной работы, имеют эстетическую ценность. То тут, то там ты чувствуешь, что вот это красиво, а вот это не очень. Чувство познания прекрасного постоянно работает. Не мешая творческой и идейной мысли. Глядя на интерфейс какой-нибудь программы по работе, ты постоянно ощущаешь, что работаешь с чем-то прекрасным. Как при этом будет вести себя твой энтузиазм? Будет выше или ниже?