Кристофер Прист - Сны об Уэссексе. Фуга для темнеющего острова [сборник litres]

День выдался прохладным, зато без дождя. Отсутствие лобового стекла создавало неудобства, но ехать не мешало. Радио я решил не включать: стремление Изобель не думать о том, что творится вокруг, передалось и мне. Я в какой-то мере проникся ее пассивностью, хотя и понимал, как важно сейчас следить за развитием событий.

Появился новый повод для беспокойства: непрекращающееся дребезжание в двигателе. В последнее время у меня просто не получалось обслуживать машину должным образом. Остальным я ничего говорить не стал, тихо надеясь дотянуть до Бристоля.

Самое сложное, как мне казалось, – это покинуть пригороды Лондона, минуя баррикады. Поэтому я не стал соваться на северо-западные окраины, а поехал сначала через Уотфорд, где баррикад не было, затем через Рикмансворт, где баррикады были, но проезжающих насквозь пропускали, и, наконец, через Амершем и Хай-Уиком на юг, к Хенли-на-Темзе. Чем дальше от Лондона, тем более мирным и спокойным выглядело все вокруг. Мне даже удалось приобрести еще бензина и наполнить запасные канистры.

Пообедали мы в очередной кафешке на въезде в Рединг, после чего выехали на шоссе, рассчитывая добраться до Бристоля задолго до темноты.

Едва мы покинули пределы Рединга, как дребезжание вдруг усилилось, и двигатель стал терять обороты. На первом же подъеме машина заглохла. Я, как мог, осмотрел зажигание и систему подачи топлива, но они были в порядке. Значит, все-таки не выдержал клапан.

Я уже собирался рассказать обо всем жене и дочке, когда к нам подъехал патрульный автомобиль.

Несколько месяцев я подрабатывал барменом в пабе в Ист-Энде: нужны были деньги. Я тогда готовился к выпускным экзаменам, а от гранта уже ничего не осталось.

Помнится, меня удивило, сколько в Ист-Энде разнообразных общин, почти каждой мыслимой расы и вероисповедания. До того как устроиться в паб, я полагал, что в этой части Лондона живут сплошь англичане, ну или по крайней мере белые. Посетители паба в какой-то степени отражали космополитичность округи, хотя хозяину это явно не нравилось. У барной стойки часто возникали ссоры. Если доходило до драки, бармену надлежало убрать со стойки бутылки и стаканы. Также в мои обязанности входило разнимать дерущихся.

Так я проработал три месяца. Затем хозяин нанял поп-группу выступать по выходным, и все распри вдруг сошли на нет. Публика тоже заметно преобразилась.

Пожилых завсегдатаев с закоснелыми взглядами и вечными поучениями сменила молодежь, перестали появляться представители меньшинств. Не прошло и двух месяцев, как подавляющее большинство посетителей стали составлять люди не старше тридцати.

В моде тогда были наряды цветастые, броские, однако наша публика так практически не одевалась. Молодые люди приходили в основном в костюмах или пиджаках, без галстуков, а девушки – в традиционных платьях. До меня быстро дошло, что таким образом они демонстрируют врожденный консерватизм, который присущ жителям этой части Лондона.

Хозяина паба звали Гарри. В молодости он был профессиональным борцом, на стене за баром висело несколько фотографий: Гарри в атласных халатах и с длинной косичкой. При мне о своей карьере на ринге он ни разу не рассказывал, хотя его супруга как-то упомянула, что этот паб он купил целиком на заработанные с боев деньги, без кредита.

Иногда по выходным после закрытия паба заходили друзья Гарри, в основном его возраста. Они садились у бара и выпивали. Хозяин тогда просил меня задержаться и обслужить их за дополнительную плату. Вслушиваясь в разговоры, я узнал, что их предрассудки и взгляды на расовые и политические вопросы отличаются тем же консерватизмом, которого придерживается, судя по внешнему виду, и остальная публика.

Несколько лет спустя основными сторонниками партии Джона Трегарта станут как раз жители районов, отличающихся большим расовым разнообразием.

После того как увели женщин, мы еще на несколько дней задержались в лагере. Никак не могли решить, что делать дальше. Многие лишились жены или спутницы. Мы понимали: если просто взять и пойти за африммами, ничем хорошим это не кончится. Какой-то общий инстинкт заставлял нас оставаться на месте, где мы потеряли женщин. У меня все валилось из рук, а в голову постоянно лезли тревожные мысли о Салли. Судьба Изобель, признаюсь, волновала куда меньше. Ни о чем дельном я думать не мог; силы целиком уходили на то, чтобы пережить очередной день, полный горя, чувства вины, тревоги и отчаяния. Поэтому, когда начались разговоры о том, что мы сворачиваем лагерь, я испытал нечто вроде облегчения. Прошел слух, будто Рафик решил отвести нас к Августину.

Все сразу засуетились, начали паковать вещи и складывать их на тачки. Во время сборов Рафик подошел ко мне и подтвердил: да, мы и правда идем к Августину – полезно, мол, для общего самочувствия.

Он не ошибся: буквально через пару часов мы воспрянули духом и первые несколько миль прошли в приподнятом настроении, несмотря на резко упавшую температуру.

– Имя-то у тебя есть? – спросил я.

– Есть.

– Так, может, скажешь?

– Не скажу.

– Ну давай…

– Не буду. Тебя как зовут?

– Алан. Теперь твоя очередь.

– Нет.

– Есть какая-нибудь объективная причина, запрещающая тебе говорить свое имя?

– Да. То есть нет.

– Тогда в чем дело?

– Отстань.

Это был мой первый разговор с будущей супругой, задавший тон всем нашим последующим беседам. Ее звали Изобель. Нам тогда было по девятнадцать.

Новости о событиях в Африке никого не удивляли: трения по поводу территории, пищи, воды и природных ископаемых нарастали уже много лет. Однако трагедии мирового масштаба, последствия которой потрясут остальное человечество до глубины души, предугадать не мог никто.

Очень скоро стало ясно, что африканская катастрофа затронет все уголки мира. По мере того как среди жителей Великобритании крепло понимание, что с наплывом беженцев их жизнь коренным образом изменится, страну охватывало беспокойство. Мне вспоминались рассказы родителей о первых месяцах Второй мировой войны.

Внешне все как будто бы шло своим чередом: магазины работали, аэропорты тоже, поезда и автобусы курсировали по расписанию, на заправках всегда был бензин, народ ходил на работу и отдыхал за границей. Разговоры, однако, постоянно сводились к тем ужасным жертвам и разрушениям, которые несла за собой бушующая в Африке война, а также к неизбежности гуманитарного кризиса. Затем – увы, слишком поздно – стали говорить о том, к чему приведет появление в стране сотен тысяч беженцев.

Серьезность ситуации я осознал только благодаря своим студентам в колледже. На потоке у нас училось много иностранцев, большей частью как раз из Африки. Естественно, их очень беспокоило то, что происходит на родине, но проблема нашла отклик и у остальных учащихся. Наш колледж не был исключением: студенческие забастовки с требованиями, чтобы власти оказывали помощь беженцам, проходили в университетах по всей стране.