Бернар Вербер - Империя ангелов [litres]

Война – занятие не для новичков-любителей. В этом ремесле нужны методичность и ритмичность. Например, я знаю, что засиживаться в колодце вредно. Поэтому я выпрыгиваю оттуда, подбираю винтовку с оптическим прицелом, принадлежавшую моему подстреленному товарищу, и бегу к ближайшему дому, чтобы там спрятаться. Его используют как укрытие местные жители, но я, наставив на них винтовку, запираю все малочисленное семейство в кухне. После этого занимаю позицию у окна и спокойно озираю окрестности. Лазерный прицел – мое огромное преимущество перед противником. Я снова надеваю наушники от плеера и продолжаю слушать «Ночь на Лысой горе». В поле моего зрения появляется вражеский солдат, по его лбу ползет красная лазерная «муха». Я жму на курок. Одним меньше.

Я сажаю шестерку крыс в стеклянный аквариум и принимаюсь за ними наблюдать. Они наблюдают за мной. Кошка держится на почтительном расстоянии. У меня впечатление, что они знают, что я рассказывал о них, и буквально позируют у прозрачной стенки аквариума. Жаль, не могу прочесть им, как я их изобразил.

Мона Лиза II трется об мою ногу, желая удостовериться, что ее место в моем сердце не занято теперь этими чудищами с острыми зубами.

Я перечитываю написанное.

Вижу, что мой роман расползается во все стороны. Непонятно, почему сцены расположены именно в таком порядке. Я понимаю, что нужно соорудить строительные леса, которые поддерживали бы всю конструкцию и обозначали бы места для всех сцен. Придать им геометрическую структуру? Выстроить сюжет по принципу круга? Я пробую разные варианты. В конце повествования мои персонажи оказываются в том же положении, с которого все начиналось. Дежавю. Закрутить спираль? Чем дальше, тем шире охват, так вообще можно вылететь в бесконечность. Тоже неново. Линейный сюжет? Банально, так все делают.

Я представляю себе более сложные геометрические фигуры. Пятиугольник. Шестиугольник. Куб. Цилиндр. Пирамида. Тетраэдр. Декаэдр. Какая геометрическая структура сложнее всего? Собор. Я покупаю книгу про готические соборы и вычитываю в ней, что их формы более-менее повторяют расположение звезд. Отлично. Напишу роман в форме собора. Принимаю за образец Шартрский собор, истинную жемчужину XIII века, битком набитую символами и зашифрованными посланиями.

Я тщательно переношу план собора на широкий лист ватмана и стараюсь, чтобы развитие сюжета романа соответствовало его главным точкам. Пересечение интриг – пересечениям нефов, неожиданные развязки – замкам свода. Это веселая работа, позволяющая множить параллельные сюжеты. Мое письмо приобретает плавность, жизненные траектории персонажей естественным образом вписываются в эту безупречную структуру.

Я слушаю Баха. Иоганн Себастьян Бах тоже использовал для своих сочинений структуры соборного типа. Две мелодические линии время от времени пересекаются, отчего уху начинает мниться, что оно слышит третью, хотя никакой инструмент ее не исполняет. Я пытаюсь воспроизвести этот эффект в своей прозе при помощи двух наползающих друг на друга интриг, порождающих иллюзию третьей, воображаемой.

Шартрский собор и Иоганн Себастьян Бах – вот мои секретные строительные леса. На этом прочном остове мои персонажи чувствуют себя уверенно, так что я уже не пишу, а строчу. Теперь вместо максимум пяти страниц в день я выдаю на-гора целых двадцать. Мой роман пухнет на глазах. 500, 600, 1000, 1534 страницы… Это уже не какой-нибудь детектив, а целая крысиная «Война и мир».

Вот теперь написанное кажется мне достойным прочтения.

Дело за малым: найти издателя. Я рассылаю рукопись по почте дюжине главных книжных издательств Парижа.

Голосование. Я грызу сломанный ноготь. Жизнь отдала бы за сигарету, но правила запрещают курить. В этот момент решается моя судьба.

Целюсь. Стреляю. Второй убитый. Добавляю к нему третьего. И четвертого. До чего же здорово работать под музыку! Спасибо упадочному Западу за изобретение плеера. Мне чудится мать. Целюсь не в сердце, а в голову. При мысли о матери у меня всякий раз возникает желание положить палец на курок.

В мой почтовый ящик – то один за другим, то с томительными перерывами – падают ответы издательств. В самом первом из них мой сюжет назван слишком эксцентричным. Во втором мне советуют переписать произведение, сделав героями кошек, «к которым широкий читатель относится с куда большей симпатией».

Я смотрю на Мону Лизу II.

Накропать, что ли, романчик про Мону Лизу II, самую растленную кошку на всем Западе?

Третий издатель советует напечатать роман за мой собственный счет и обязуется помочь назначить за него хорошую цену в рознице.

Вот и оценки. До чего строгие судьи! Пока что среднее арифметическое – 5,4 из 10. Наступает моя очередь. Судьи оглашают друг за другом мой результат: 4, 5, 6, 5… На моем лице застыла улыбка, но я растоптана. Если никто не поставит мне оценку выше всей этой мелочи, то я проиграла. Вопиющая несправедливость! Век бы не видать всех этих типов с их лицемерными рожами! Выше остальных они оценивают девицу с жутким целлюлитом. Где были их глаза?

ИДЕОСФЕРА. Идеи похожи на живых существ. Они рождаются, растут, множатся, сталкиваются с другими идеями, умирают.

Что, если идеям, как животным, свойственна эволюция? Что, если среди идей идет естественный отбор, отсев слабейших и воспроизведение сильнейших? В 1970 г. Жак Моно высказывает в «Случае и необходимости» гипотезу об автономности идей и их способности размножаться подобно живым организмам.

В 1976 г. Ричард Докинс предлагает в «Эгоистичном гене» концепцию «идеосферы».

В мире идей она имела бы тот же смысл, что биосфера в мире животных.

Докинс пишет: «Когда вы заражаете мое сознание плодотворной идеей, она становится буквально паразитом моего мозга, превращая его в орудие распространения этой идеи». Он приводит в пример концепцию Бога – однажды возникшую у нас идею, с тех пор непрерывно развивающуюся, крепнущую и распространяющуюся средствами речи, письменности и искусства; священнослужители воспроизводят и интерпретируют ее, приспосабливая к пространству и времени, в которых живут.

Но идеи мутируют быстрее, чем живые существа. Например, коммунистическая идея, рожденная умом Карла Маркса, чрезвычайно быстро распространилась в пространстве, затронув половину планеты. Она эволюционировала, мутировала и в конце концов скукожилась и теперь интересует все меньше людей, совсем как вымирающий вид животных.

Но при всем том эта идея принудила к мутации идею «капитализма».