Евгения Некрасова - Кожа

Хоуп тоже скучала по Джону, но в своей вине она не была уверена. Точно чувствовала, что она особенная – с чудесной, отдельной судьбой. Улететь не удастся, но удастся что-нибудь еще. Эту ее отдельность и особенность ощущали и работающие, и неработающие.

После своего завтрака остатками Хоуп и Кристина приготовили и накрыли стол неработающим. Дальше у работающих шел обычный долгий день труда в белом доме – обслуживания жизнедеятельности хозяев. Свиньями теперь занимался родившийся восемь лет назад работающий Фил.

Хозяйка Хоуп ненавидела и чуть боялась. Муж хозяйки повторял за ней. Но после того как Хоуп со своей покромсанной спиной вернулась в белый дом, ее никогда не наказывали больше. И так жестоко на плантации не наказывали больше никогда, словно Хоуп забрала на себя весь запас наказаний. Все три недели, что Хоуп болела в хижине матери, Хозяйке снилась девочка с наполовину белым и наполовину черным лицом. С наполовину желтыми и наполовину смоляными волосами. Девочка садилась Хозяйке на грудь и начинала снимать с нее кожу через рот. Когда Хоуп вернулась, сон сниться перестал. Хозяйка успокоилась, решила относиться к Хоуп как к работающей силе, вернулась в поле надзирать и спасать плантацию. Хоуп продолжила работать в доме, постепенно забирала на себя все больше обязанностей, потому что она росла и крепла, а Кристина старела. Хозяйка общалась с ней формальней и даже строже, чем с другими работающими. Все боялись Хозяйку, даже равнодушная Кристина, но Хоуп теперь не боялась. Она совсем ничего не боялась: ни смерти, ни даже потерять мать, так как уже ее потеряла. Это все чувствовали. Хозяйка тоже. Хоуп хорошо работала, многое успевала, но Хозяйка понимала, что та только изображает из себя принадлежащую ей работающую, а на самом деле Хоуп – не она. Хозяйка ощущала, что Хоуп виновата не только в потерях ее любимого работающего и полугодового урожая. А в самом страшном – исчезновении ее детей. Сначала погибла Дочь, потом пришлось отослать Сына, которого Хозяйка не могла терпеть теперь с собой рядом. Может быть, потому что у него было такое же лицо, как у Дочери. А работающую Хозяйка видеть могла и хотела. Присутствие Хоуп давало ей надежду, что она еще может отомстить сильней. Просто она пока не придумала, как это – сильней. И Хоуп знала, что сможет отомстить Хозяйке, и тоже еще не придумала и не спешила.

Хоуп не переживала из-за неработающих. Она мучилась из-за работающих. Ее народ – не совсем ее народ. Хоуп-подросток ходила к Маргарет за помощью, когда сильно шла кровь и болел живот. Пыталась разговаривать с Маргарет про совпадение, тяжелые одеяла, сон от ужаса, а не от мороза. Маргарет помогла Хоуп с ее женскими болями, но не стала слушать ее объяснения. Хоуп редко разговаривала со своими людьми, виделась с большинством работающих только в церкви. Редко приходила на праздники или сидеть у костра. Она, как и мать, никогда не пела. Ее не гнали, но специально с ней не заговаривали и не дружили. Только Самуэль пытался.

Но Хоуп разрешили участвовать в борьбе. Обычной, всеобщей борьбе работающих с неработающими. Той, в которой будущие работающие бросались с палубы корабля в море посреди океана еще до того, как их довозили до берега для пересадки и перепродажи или до мест с работой. Кидались поодиночке, или вдесятером, или двумя сотнями. Той, в которой работающие на месте работы сами себе отрезали пальцы, выбивали колени, резали кожу, ломали рабочие инструменты. Той, в которой работающие забирали себе чуть, но часто хозяйского сахара, хлопка, кукурузы, батата, картошки. Той, в которой работающие тратили свои силы на выращивание собственных овощей, приготовление себе еды, выкапывание тайных хранилищ продуктов. Все эти – даже самые маленькие – действия собирались вместе и приносили хозяевам-капиталистам убытки, которые делали их беднее, значит – несчастнее. Работающие очень хотели сделать неработающих несчастными. Даже невозможный мороз радовал некоторых работающих, так как они восприняли его как часть борьбы. Той борьбы, в которой Хоуп во время приготовления еды складывала себе в карман фартука на животе картофелину, или батат, или морковь, или лук, или несколько стручков бобов, куски сахара или мяса, во время стирки – кусок мыла или обмылок, во время снимания белья с веревки – застиранное полотенце или наволочку, во время уборки – что угодно: катушку ниток, ошметок веревки, закатившуюся монету. Лечебные порошки время от времени по чуть-чуть Хоуп пересыпала в тряпки. Она умела читать. Большинство работающих – нет. Маргарет тоже не умела. Хоуп завязывала один узелок на свертке с порошком для желудка, два – с порошком для головы, три – с порошком, понижающим жар, и снова один – с порошком для мази для мозолей, и снова два – с порошком для мазей, затягивающих раны. Карман она закладывала тряпками. Дальше Хоуп ходила иногда весь день, даже перед хозяевами, с добычей в животе, потом шла в сторону хижин работающих, например туда, где она пряталась от близнецов, заходила за кусты, присаживалась, задирала фартук и юбку, но не мочилась, а приоткрывала крышку тайника, которых было несколько на плантации, и складывала туда добычу. Хоуп делала это при Кристине, та все видела, но молчала.

Хоуп не боялась и не попадалась. Даже стала пополнять карман своего фартука слишком часто. Маргарет подошла к ней в церкви и попросила не испытывать милость Бога. Хоуп сделалась чуть осторожней. Но однажды на кухне положила луковицу в карман, подняла голову и увидела, что на нее смотрит Хозяйка. Работающая не испугалась, но поглядела на Хозяйку с ожиданием и интересом. Та просто ушла. Самуэль предложил Хоуп забирать у нее добытое от забора, но она отказалась, а Маргарет сказала внуку, чтобы он не примерял на себя чужую кожу, потому что в ней он обязательно попадется. А для Хоуп, в ее шкуре, возможно то, что не дается другим.

Хоуп по-прежнему постоянно было невероятно тоскливо и плохо без матери и часто больно. Кожа на спине предсказывала погоду: дождь, похолодание, ветер. Ныла, если Хоуп спала вверх животом. Ей тоже снились плохие сны: например, о том, что кожа ее спадает и убегает в виде девушки-пустышки, и ей самой становится очень холодно, и она видит мать, тянет к ней руки, хочет лечь на грудь, как в детстве, но Голд убегает от дочери в сахарный лес. А в жару, то есть часто, спина сильно чесалась. Ее некому было почесать, Хоуп терпела или чесала себя веткой. Со стороны казалось, что она сама себя сечет.

Хоуп не мучилась от одиночества, но ей было плохо из-за того, что некого попросить почесать спину и не с кем поговорить. Еще подростком она придумала себе и для себя игру: записывать все то, что она думает, своими словами. Чтобы было интереснее, она решила делать записи, как те тексты столбиком, которые показывал им пухлый Учитель. Бумажных листов в доме водилось мало с тех пор, как из него исчезли дети. Хоуп за ребенка не считали. Когда она еще занималась свиньями, она писала веткой на земле. И потом водила ногой, стирала дырявой подошвой. Дальше стала писать на тряпках намоченной в грязи иголкой, но это было сложно, неудобно, тряпок не хватало, и они требовались для ежемесячной крови. В деревянной пристройке валялись доски, неизвестно чего ждали, ждали большой широкой террасы, которую хотел строить Муж хозяйки, как у богатых соседей. А дальше он не смог, даже после смерти Дочери собирался в ее честь, а потом увидел, как его жена убивает работающего ребенка на маленькой террасе, и передумал. Когда жена отослала сына в школу, за которую из жалости заплатил ее родственник – хозяин-капиталист, Муж хозяйки решил, что прежде решил правильно.