Любовь Афоничева - Резюме сортировщика песчинок

Но и я подготовился старательно. И в день нашего урока неплохо повеселился, раз за разом «ошибаясь» – и награждая Инхо будто бы случайными тычками, за каждым из которых следовало мое трогательное, убедительно сыгранное извинение.

Не помню уже, на какой раз он догадался. То ли на восьмой, то ли на девятый. Но тогда я все-таки перестарался… Когда увидел, как вместе с каплями пота с его лица стекает вечная солнечная улыбочка, и решил, что теперь его шест может прилететь в какую-нибудь ценную часть моего тела. Адреналин вышиб предохранители, все такое… Пара чересчур агрессивных ударов, которых Инхо не ожидал. Да и я от себя не ожидал. Обычно я предпочитаю эмоциональное воздействие, которое доказать гораздо сложнее, чем перелом трех ребер.

Честно говоря, я был уверен, что Тимофей Инхо распишет эскулапам все в подробностях: откуда переломы и синяки, кто затеял этот урок, кто тыкал в него палкой почем зря, а сам остался целехонек, да еще и улыбался в конце. А эски, разумеется, обо всем доложат этикам. И меня в первый же месяц обучения выдворят из Песочницы. Вежливо и тактично. Хвост лысого мантикора положив на мой талант к мехимерике.

До сих пор гадаю: почему Инхо этого не сделал? И не жалеет ли об этом? Поскольку больше я не давал таких удобных поводов выпнуть меня из Песочницы. Хотя, конечно, от своих маленьких развлечений не отказался. Просто стараюсь проворачивать все так, чтобы мое авторство оставалось неочевидным.

Инхо, кстати, вернулся из эс-комплекса целый, бодрый и весь в друзьях. До нашего «урока» у него, насколько я знаю, был только один постоянный спутник – Михась Белый, человек-монумент, на которого бо́льшей части Песочницы приходится смотреть снизу вверх, и говорящий в основном белым стихом, из-за чего слушать его любопытно, но понимать иногда трудновато. Когда Инхо снова появился на лекциях, оказалось, что к нему каким-то образом успели прибиться еще трое: танцорка, балагур и кудрявая орфочка. С тех пор они так и держатся вместе. И вечно куда-нибудь то нос суют, то руку помощи.

Во времена менее травоядные эти ребята с удовольствием загнали бы меня в тихий темный коридорчик и попробовали… эм… вколотить в меня немного своей правды.

Впрочем, тогда они, пожалуй, оказались бы в меньшинстве. И еще неизвестно, кто бы кого загонял…

Ну а в нынешние времена верные детки этики могут разве что держаться от меня подальше и коситься подозрительно. И еще ждать, когда я оступлюсь. А мне и не жалко, пускай ждут, рыцуцики. Это словечко я за ними с первого же года закрепил. Нелепо, весело и точно – как раз то, что надо.

За этими воспоминаниями и размышлениями я как раз успеваю дойти до Малого зала. Не считая мастерской мехимерников, это мое любимое место в Песочнице. Есть в нем что-то основательное: стены из классического серого промхитина, кессонный потолок, строгий ритм настоящих деревянных скамей. И никакого декоративного самоублажения от архитекторов, которые в детстве не наигрались в феечек. Никаких гелевых кресел. Ничего лишнего и аморфного… Кроме разве что студентов, постепенно заполняющих зал.

Вот, например, ближайшая дружбанка Тимофея Инхо – или амурка его, я не вникал – Агния Венц. «Венц» – вот надо же выбрать себе такое второе имя? Будто кто-то дал щелбан листу железа.

Я, кстати, Эф_Име́р. Вольга Эф_Имер. По поводу первого имени к родителям никаких претензий – архаично, лаконично, безо всяких там ватных «ша», писклявых «ми» или простецких «ва». Хороший выбор. Ну а «Эф_Имером», придуманным в двенадцать и официально закрепленным за мной в четырнадцать, я до сих пор горжусь: и о краткости бытия забыть не дает, и некий ореол угрозы имеет, да еще и с будущей профессией, как оказалось, сочетается. «Мехимерник Эф_Имер» – чистая поэзия.

Однако я еще не закончил с Венц. А ведь у ближайшей дружбанки Инхо есть кое-что поинтереснее, чем неудачное второе имя, – две роскошные тяжелые темно-русые косы. Только они во всей Песочнице так же хороши, как мой собственный рыжий хвост. Пожалуй, я с удовольствием понаблюдал бы, как смешиваются русые и медные пряди… Жаль только, что для этого требуется согласие Венц.

Мой взгляд продолжает скользить по залу, не находя, за что бы еще зацепиться. Но тут персональные кубики в карманах и руках студентов звякают, оповещая о начале занятия.

Хомопластику у нас ведет ментор София Виа́ль. Старушенция, усохшая так изящно, как часто удается листьям, но крайне редко – людям. Высоким и юношески-звонким голосом она объявляет кое-что интригующее: сегодня нас ожидает практикум в круге внимания. То есть, зрелище. Либо радость для глаз, либо чье-то унижение. Меня устроит как одно, так и другое.

– Слава Па, идите сюда, пожалуйста, – делает выбор Виаль. – Сегодня у вас есть возможность первым прожить для нас небольшой этюд. Давайте, не волнуйтесь, мы – доброжелательные зрители, вы же знаете.

Ох уж эта склонность менторов к обобщениям. Ну какой из меня доброжелательный зритель? Вот и Слава Па охотно подтвердил бы, что никакой. Не зря же я регулярно топчусь по его трепетному эго. Пару раз доходило даже до публичных слез, которые потом отливались мне долгими часами дополнительной этики. Но как удержаться, если он все время подставляется?

Справедливости ради скажу, что в ординарной и неординарной математике Па хорош. А еще в истории и каллиграфии. Но это его лошадиное лицо, эти его волосы, постоянно уложенные в странные узлы, и растянутые рукава, в которых прячутся руки, и невыносимейшая манера цедить слова… В общем, ходячая оплеуха гармонии.

Не берусь судить, насколько гуманно со стороны ментора Виаль вызывать в круг внимания именно его. Впрочем, учеба в Песочнице предполагает не только поддавки, но и преодоление. Поэтому старушка недрогнувшей сухой лапкой запускает на своем кубике музыкальную композицию. Простую, с ясным ритмическим рисунком и очевидным ассоциативным рядом. Но даже под нее Слава Па, скорее всего, будет только маяться, потеть и жалобно дрожать ресницами.

И как все ухитряются сидеть с такими внимательными и дружелюбными лицами, глядя, как этот сын подножки и отшибленного копчика пытается прилепить одно движение к другому? А движения ни в какую не желают связываться. Колени стукаются друг о друга, подбородок вздергивается все выше, глаза обреченно закрываются. Даже музыка как будто мельчает и слабеет, когда ее вот так пропускают через себя. Вначале в ней позвякивают тающие льдинки, прорезают пахнущую пирогом землю лезвия травы, беспечный путник протаптывает тропинку через весеннее поле… Но чем дольше смотришь на Славу Па, тем сложнее услышать что-либо, кроме хлюпанья торта об лицо.

Это можно было бы даже назвать гениальным. Если бы, конечно, целью этюда было изобразить растерянность и беспомощность.