Сергей Попов - Небо цвета крови. Книга вторая. Дин

– Уходить надо. Тебя подлечить, снарядиться – и уходить, – докурил, затушил бычок о ножку стола. – Ждать весны не будем. В ближайшее время надо прощаться с домом, с глушью этой, – меланхолично уставился в потолок и продолжил: – Станцию вот нашел, где тех стервятников повстречал. Значит, где-то и другие выжившие осели – те, к кому можно прибиться. Вот к ним и надо. Хватит прятаться от себя, от целого мира. Хватит быть тенью… – и – ворону: – Так что настраивайся к большому походу по мертвой земле, уголек. Надо быть готовым ко всему. Вот только того, что встречать нас там будут с распростертыми объятиями, обещать, к сожалению, не могу…

Остроклюв от таких вестей даже перестал терзать мясо, и вода как-то поднадоела, отодвинул миску лапой. Радоваться ему или воспринимать услышанное как приговор? И каркнуть бы в знак несогласия, вставить свое воронье словцо, да не отважился: если хозяин решил – значит так тому и быть.

– А теперь давай-ка спать ложиться. Обоим силы нужны, – подытожил Дин, со скрипом отвернулся к стенке и пожелал: – Спокойной ночи, уголек. Не шали особо ночью.

Почти две недели ушли на подготовку к путешествию к далеким и диким пустошам. Срок, конечно, несерьезный, чтобы основательно продумать каждую мелочь, но Дину не терпелось. Он уже мысленно простился с домом, посчитал сегодняшний день началом новой жизни. Остроклюв успел подлечиться за это время и даже пару раз ненадолго подняться в воздух, однако о настоящих полетах пока не могло идти и речи – слишком опасно: левое крыло еще слабо, легко можно разбиться. Но ворон подсуетился быстро – приспособился кататься верхом на левом массивном плече хозяина, обозревать дали. А что? Он высокий, видно хорошо, как с великана. А тому в радость – да пускай сидит на здоровье. Только, дабы не проткнул когтями куртку, сшил из поролона и кожи наплечник. Эффектно смотрелись вдвоем – ну прямо вылитый сокольник из старины и его верная хищная птица. Коня лишь не хватало для пущего контраста.

С самой рани Дин носился по дому, будто ключом заведенный, сквозь зевоту собирал рюкзак. Но такая незадача: что-то стал он маловат, ничего не лезет. То забьет добром, то выложит обратно. Пришел-то сюда без всего, босяком, а тут разжился чужим имуществом, да так, что не помещается теперь никуда. И расставаться жалко, крохобору. Кружки какие-то с мисками – и те понадобились. Смеялся над своей старческой причудой, разумеется, шутил:

– Жалко дом с собой не утащишь. Вот красота бы была: и поспать тебе есть где, и поужинать, и от ненастья укрыться. Может, колеса к нему приколотить да с собой за веревочку поволочь, как игрушечную машинку?

Ворон за хлопотами хозяина глядел свысока, рассевшись на гардеробе, с важным видом шевелил крыльями, каркал чего-то начальнически, баритоном. Будто прораб руководил процессом: это бери, а это – выложи, это туда, а это – сюда.

Дин одним ухом честно слушал друга, сдерживая смех, иногда грозил пальцем, но от дела не отвлекался, старался ничего не забыть. Ох уж и нервный все-таки труд – сборы!

– Ты каркай-то, уголек, каркай, но по делу, по делу. А так, впустую, – лишь отвлекаешь. В голове уже звенит, – бегая из гостиной в комнату-склад и обратно, гнусавил Дин, иногда кидал недовольные взгляды на Остроклюва. – Лучше бы помог, а то занял там снайперскую позицию – и хорошо ему! Самый хитрый!

Но в душе нисколько не сердился, расцветал: он больше не один, вот и конец холодному одиночеству.

Наконец с вещами разобрался, взялся делать из себя человека. Нагрел ведро воды, умылся, освежился. Сперва обрезал ножом длинные по-дикарски спутавшиеся волосы, давно забывшие расческу, потом срезал бороду страшных размеров, точно у колдуна, старательно побрился. В отражение вгляделся, как в зеркало: изучающе, не без волнения. А там, сквозь рябь, искажение – другой человек: помолодевший, скуластый, раскрасневшийся. Парочкой взмахов клинка будто скинул десяток лет. Чем не чудо? Но возраст не обмануть – морщины-то никуда не делись, предатели. Они здесь все, в кожу вгрызлись. А тут еще шрамы, прятавшиеся за растительностью несколько лет, обнажились, напомнили о себе, белесые, рваные. Один, от левой щеки до верхней губы, – заточка мародера пометила, другой, на подбородке, – задели гвоздем.

«И сколько еще будет таких, Дин, – с холодом думал он, – сколько еще будет…»

На мясо не скупился, заготавливал впрок – неизвестно, сколько предстоит скитаться по безлюдью. Термос наполнил кипятком до краев, затянул крышку так, что сам едва открыл. Зато удостоверился: в дороге не прольется. Дополнительно прихватил пластиковую бутылку для Остроклюва, налил холодной воды. Ну вроде все, осталась мелочь – присесть на дорожку да помолчать.

Дин как-то отчужденно уселся на табуретку, расставив ноги, нелегкий рюкзак, как карапуза, с заботой усадил на коленки. Замолчал, шевеля выбритыми щеками. Мыслей не отыскалось, ни о чем не успел подумать – прошла минутка, уж не догнать, не вернуть ее теперь, неуловимую. Пора в дорогу. Она уж заждалась.

– Ну что, старина? Спрыгивай, выходить надо… – с тоской исторг Дин, скрипнул костями, поднимаясь. Взвалил на плечи скарб, вперся луком в пол, точно посох поставил. Чему-то улыбнулся своему, мимолетно влетевшему в голову, заторопил: – Давай, Остроклюв, уходим…

Птица каркнула, послушно слетела на стол. У двери застегнул куртку, просунулся в подшлемник, на глаза – маску, капюшон сверху по традиции. Ворон к такому облику хозяина привык, не шарахался, как от чужака.

Вышли. Безветренно, морозно, безголосо. Серо кругом, и солнце мертво, погребено за толстым слоем червонных туч. Примета в пустошах известная – ждите пеплопада, люди, смертного часа…

«Неужели отложить выход придется?.. – раздваивался в мыслях Дин. – Или плюнуть? Подыщем укрытие, если что?»

Отважился все-таки, расхрабрился. Впервой, что ли, противостоять природе? Запер дом, простился с ним, не вымолвив ни слова, от сердца оторвал без боли, крови, сожаления. Как все, что имел когда-то: дружбу, любовь, семью, грезы, цели, принципы.

«Это наживное, – не то утешал, не то бодрил себя, – все придет, все окупится. Потерпи, Дин, потерпи…»

Пошли с богом. Кажется, в пути провели всего нечего, а позади уж не меньше двух часов. Дин – само спокойствие: зверей-то нет, попрятались – снег топтал уверенно, вольно, вспоминал маршрут к станции. А ворон вскоре от чего-то забеспокоился, по-своему забранился на небеса горловым ором. Тот поначалу не понимал этой странности в поведении питомца, сердился, бубнил:

– Ну что ты мне на ухо каркаешь, как потерпевший? Чем тебе небо-то помешало? Зола скоро посыплется, укрытие найдем. Это тебя так беспокоит? Угадал? Да завязывай уже, хватит! Прекращай голосить, а то сородичи твои передумывают ненастье пережидать и нас с тобой переклюют!