Сергей Белокрыльцев - Миразмы о Стразле

От треволнений пить бросил. Временно. Поначалу стеснялся. Потом взъерошился и напирать начал. С нежностью и опаской. Но Энда объятьев избегала. С ловкостью и внутренним смехом. Вальсированный говор получался. Она треплется, я слушаю и к ней на пару шажочков-стежочков приближаюсь, невзначай, мимоходом, вскользь. А эта лиса брюнеточная тут же отступает. Я вперёд, лиса назад. Я в бок, она в другой. И улыбается довольно, коза драная. Я к подобным хитрованьям не привык. Привык, чтобы сразу и в хламину. И ещё чувствовалась в ней психологическая закалка, стержень стальной, твёрдость алмазная. Если Энда принимала решение, от своего не отступала. Мне такие тоже нравятся. В общем, хит по-стразловски: хохочет, глазюки серо-зелёные, уверенная в себе и психологически выдержанная брюнетка. Главное, не оплошать. Короч, в киноцу зазвал. А она, мол, занята. Через неделину, впрочем, дала согласие. Вроде как напомнила: “Я бы с тобой не прочь в кино сходить. На ужасы”. У тебя, пишет, лицо подходящее. Шутить изволила. Айда в воскресье, грю. Сам же не верю, в собственное счастье не верю. А верить надо, иначе мимо прошмыгнёт. К тому времени я с блондинкой расстался. По взаимной ненависти.

В пять вечера базовская воротина отъехала. Суперовчарня въехала. Из кабинета фуры Горлопан вылез, задницу машинную раскрыл и своего шаи-хулуда подогнал. Мы пандус стальным листом с бортом фурным соединили. Начало разгрузочного вечера грохотом рохлей заложили. Ночники в раздевальне кроссовок нюхнули. Мне предлагали. Мол, ты после дневной, умаялся, нюхни-ка кроссовку. Ободришься! Я носок отвернул и грю, мне мама не разрешает.

Фура как фура. Принимал Свин в матроске, кладовщик. Один паллет завалили, с маринованными галактиками. Архив со Старьём скатывали. Несколько банок о твёрдость пандуса расквасилось, мокрые созвездия пёстрыми кляксами по бетону размазались. Архив со Старьём разбитое смели и тут же на себя выписали.

Под конец Старьё уверовал в себя и самолично скатил поддон с шестью, дорогие друзья, сотнями кило герыча. Скатился паллет легко. Так же легко, с разгона, шестьсот кило герыча всадили, дорогие друзья, старого дурака спиной в стену, репой в окошко, дав рохленным рулём в грудину. В первую минутную горсть, вырвавшись из геркулесового плена, Старьё пыжился не умереть от боли, и не умер. Прижимая лапы к исстрадавшейся грудке и скрючившись, отправился в раздевальню. Там опрокинул водяры. Грамм триста от бутыли отнял. Это от второй. Первую он прикончил к приезду суперовчарни.

К двум ночи всё разрешилось. Свин в матроске запер склады и рефконтейнеры на висячие, всем наградные раздал, на сияющий цветастым ворохом габариток механический педалекрут двойственной цикличности сел и в ночную мглу уехал. У него даже под седлухой два огонька краснели, подяичники. Складывалось впечатление, что Свин в матроске одержим страхом быть сбитым более тяжёлым транспортом. И габаритками обложился, как дискотечный ёж иглами. Но добился противного. Будь я водилой транспорта потяжелее, соблазнился бы, вдавил бы газовую педаль в пол, врезался бы в сияющий велик и любовался, как полетит, кувыркаясь, красивая хромированная конструкция с двумя колесами, рулём, седлом и пассажиром-толстяком, сверкающая праздничными огнями в ночной темноте и оставляющая после себя пёстрые отпечатки-химеры на глазной сетчатке. Праздник к нам приходит! Праздник к нам приходит! Праздничные игры в терминатора, модель: Т-10000 (конструктор Тимофеев), марка: Конченный ублюдок. Может, потому у меня и нет прав. Слишком впечатлительный.

Я с Архивом пошуршал. Он по два пивасика умолял пропустить. Забрели в “Схроны”, взяли по два пивасика и по две водки. Я ещё кумекнул: “Завтра-с просплюсь, а в воскресье с Эндой в киноцу свежачком зашагаю”.

Добрался до пещеры в половину пятого. Перемещался по светлеющим улицам. Врубил комп, написал Энде. Дал ей пятую часа на ответ. Не ответила. Если в пять утра пишешь любимому человеку, давай ему не более минутной дюжины на ответ. Если не ответил, значит с кем-то ебётся. Я написал ей всё, что о ней думал, не забыв удалить из друзей, но забыв заблокировать. И ёбнулся спать. На пол.

Проснулся ближе к обедне. Напился воды из-под крана, умылся. Шевелением мыши монитор оживил. Прочитал ответ Энды. Обычно она орудует короткими фразами. Но тут на неё вдохновение набросилось. Накатала. Видать, задело письмишко моё, гнильцой проспиртованной облитое. Короч, смысл её ответной трёхсотенной гвардии вкратце: Киноца не будет, а если и будет, то без неёца. А уж если така как Энда грит “нет”, то грит бесповоротно, хоть с палок до арбуза растениями или подарками красивыми забросай. Да и чего ей подарки мои? Да и чьи-то? Писать в ответку было бы мерзко, словно поперёк своих убеждений идти и самообманываться. Смотрю, в сети возникла. Я себя в виде новой фотки выложил. По наитию. Она почти сразу лайканула. Я её запросил простить мою дерзость пьяную. Она ни в какую. Я её далее умоляю, прошу в киноцу-то пойти или же свидиться где-нить по простому и обговорить всё без горячки. А она написала, что я слюнтяй, самоуважения у меня никакого и заблокировала. Тоже, видать, по наитию. Крутая баба. Многим до неё, как и мне.

Обида острая и ярость суровая поселились в сердце моём. Схватил мобу и, само собой, об стену. Для меня это святое. У меня и гада не проходит, чтобы я хоть разочек мобу об стену… да не уебал. Подошёл к стене и грю ей, коротко и доходчиво:

– Разревёшься, врежу.

А у самого зинки на мокром месте. Врезал. Разревелся. И конечно, забухал. И конечно, уволили. И конечно, вернулся к блондинке. По взаимному равнодушию.

Не забывалась Энда. Таилась в ней крохотная перчинка в меду, притягательная и волнительная в своём противоречии. А перчинку змея из чешуйчатой гордости охватывает. И в гордых доспехах своих змея та беспощадна. Энда – это максимально возможная откровенность, простота в говоре, милый стёб под милый хохот, но с гордой и беспощадной змеёй и медовой перчинкой внутри. Така вот опасная двойственность и не давала забыть свою носительницу. Влекло к ней и от неё отталкивало.

Не стоит забивать горшок свой садовый той, с которой общались по взаимному удовольствию, да вдруг перестали по односторонней неприязни. Её. Може, на другого перескочила, а сцену нарочито разыграла, мол, не её вина. Мы и в киноцу-то не успели шагнуть. И потрахаться-то не довелось. Так, прогулки по природе. Это-то и напрягало. Не трахались, а в чайнике моём как у себя в пещере расположилась. Ещё чутка, мебель двигать начнёт и занавески менять по своему усмотрению. Личность мою вытеснит понемногу. Ей до меня отныне и делов нет, а в череп мой вторглась и идейную узурпацию в нём затеяла. Прочно так засела. Овниха драная. Она же овниха. Драная.