Анатоль Имерманис - Пирамида Мортона

— Ну вот, Трид, — проговорил Мефистофель. — Оцени по достоинству! Я уже слишком стар для таких схваток, всю стратегию и тактику от неприличной ругани мамаши Чири до храпящего сенатора разрабатывал один он!

— Этот храп обошелся нам недешево, — по-мальчишески озорно рассмеялся Лайонелл. — За пять минут храпа господин Уилсон потребовал эквивалент годового жалования. Но я неплохо сэкономил при помощи снотворного, которое официант сенатского буфета подсыпал ему перед самым заседанием.

— Еще год назад я говорил: Лайонелл Марр, в отличие от Наполеона и прочей мелкоты, создающих империи кровью собственных солдат, создаст твою чужой кровью, — продолжал Мефистофель. — Но теперь…

— Если не считать десятка погибших на боевом посту… — с иронией заметил Лайонелл. — К сожалению, Трид не одобряет даже самые малые потери…

— Убивайте своих! Они знают, на что идут, когда присягают Телемортону на жизнь и на смерть! — хрипло сказал я. Вернее, крикнул. Площадь перед Капитолием и расходящиеся радиусом улицы вокруг нее показывались с вертолета, но сливающиеся в оглушительный шум нестройные крики даже на высоте двух тысяч футов звучали, как неистовство Ниагарского водопада, когда стоишь на самой середине мостика, а на тебя валится двадцатиэтажная водяная стена. — Но кто воскресит хотя бы те трупы, которые мне пришлось видеть в Индии?..

— Никто! — сухо ответил Мефистофель. Несмотря на жесткую интонацию, он заметно волновался. Телемортоновская сигарета ходила ходуном в его тонких, с синими 88 старческими прожилками, пальцах. — Никто! Ты совершенно прав, Трид, но только по-своему. Телемортон с этой минуты уже принадлежит истории, а история никому не подсудна. Я многое сделал за свою жизнь, трудился с раннего утра до поздней ночи, но вот приходит Лайонелл и одним щелчком опрокидывает Вавилонскую башню государственного ханжества, о которую я вот уже полвека бьюсь лбом. Ты только что видел одну из величайших побед, и при этом не было пролито ни единой капельки крови!

— Замолчите! — я услышал имя Васермута.

— Прошу пригласить свидетеля Джорджа К. Васермута, бывшего мужа Торы Валеско! — объявил секретарь подкомиссии. Ему пришлось кричатыв микрофон — несмотря на закрытые окна и спущенные шторы ревущая площадь громким звуковым фоном присутствовала в зале заседания.

Ввели Васермута, спаренного наручниками с сопровождающим его полицейским. Начало его выступления потонуло в глухом шуме… Председатель подкомиссии приказал снять с него оковы. Ухватившись обеими руками за ножку микрофона, Васермут наклонил его к самому рту. Лишь тогда мне удалось разобрать слова.

— Сколько вам заплатили?

— Полмиллиона.

— Почему так много?

— Сто тысяч — за убийство, двести тысяч — на адвокатов, остальная сумма депонировалась в банке на тот случай, если меня все же не оправдают.

— Итак, за каждый год тюремного заключения вы получили бы от Телемортона примерно двадцать тысяч?

— Да!

Как только Васермут заговорил, я подошел поближе к телевизору, чтобы лучше слышать. И вдруг я почувствовал, как подо мною поплыл пол. Но я знал точно — это вовсе не пол, а крохотная площадка десятифутового постамента, на котором Тора вознеслась над зрительным залом. Вместе с площадкой покачнулось пространство.

Я увидел еще выше, у самого потолка, над последним рядом амфитеатра, над казавшимися отсюда крохотными головами зрителей — галерку, а над ней развалившегося в кресле Лайонелла. Мефистофель подал ему снайперскую винтовку, Лаонелл небрежно прицелился, я услышал сухой, прерывистый треск, меня сначала зашатало, а потом чудовищной силой сбросило с десятифутовой вышки.

Я знал, что разобьюсь насмерть, но когда я упал — а падал я в действительности, — подо мной оказалось ловко придвинутое Лайонеллом мягкое поролоновое кресло.

Как ни странно, самым первым, похожим на боль, ощущением, была не жгучая ненависть, а беспомощный гнев обманутого самим собой человека. Я снова слышал слова Джека: “Детский трюк! Как видишь, даже себя самого не удается обмануть. Может быть, ты человек такого же склада?” Где-то в подсознании уже давно затаилась истина, она прокрадывалась даже в блаженные грезы о райском саде — недаром таким мучительным было мое последнее пребывание в нем, когда развороченный ракетами индийский горизонт перевоплотился во сне в индийскую женщину с лицом и волосами Торы, ее убивали на моих глазах, убивали снова и снова, убивали с железно осмысленной беспощадностью. Но я был слаб, и в своих достоинствах и даже пороках я боялся признать правду правдой, потому что она была невыносима.

А сейчас оставалось только одно — выполнить, наконец, давно задуманное, откладываемое по слабости, по трусости из года в год, а перед этим честно заплатить Торе за свое косвенное участие в кровавой рекламе Телемортона.

Но еще я был жив, и пока существовал, существовал и Телемортон. Я мог думать о чем угодно, но продолжал глядеть на экран — болезнь была неизлечима.

На площади перед Капитолием творилось нечто невообразимое. И, может быть, потому, что я, несмотря на свое омерзение и нежелание, все же являлся одним из толпы, ее реакция на выступление Васермута не удивила меня. Если Телемортон действительно пожертвовал ради зрителей своей звездой Торой Валеско, он был достоин в их глазах не меньшего обожествления, чем Нерон, ради удовольствия римской черни бросавший христиан на растерзание диким зверям. Охрипшие от криков, теснимые вновь прибывшими, подпавшие под воздействие слепой стихийной ярости, когда на смену рассудку одиночки приходит массовое безумие, люди ринулись на автофургоны с экранами. Васермута все еще допрашивали, но он больше молчал. Говорил председатель подкомиссии, и каждое его слово сопровождалось уже не ревом, а ураганным взрывом. Кто-то, не в силах добраться до него самого, разрядил свою ярость, запустив булыжником в его изображение. И вот уже сотни и тысячи громили экраны всем, что попадает под руку, а потом — пожалуй, в эту минуту их не остановил бы целый корпус национальной гвардии — первая людская волна, почти сидя на плечах неудержимо напиравших сзади, обрушилась на полицейских. Их мигом смяли, опрокинули. И не только физически. Следующий кадр уже показывал эту толпу на лестнице Капитолия, среди мужчин и женщин в штатском мелькали полицейские мундиры, и когда первая волна атакующего миллиона ворвалась в зал заседания, в полицейских мундирах сидели уже не исправные служаки, а те же телемортоневские зрители. Они не щадили никого, кроме наших операторов, резиновые дубинки со смаком крушили сенаторские головы, один из членов подкомиссии пронзительно выл, закрываясь обеими руками от ударов, под столом валялся сбитый со стула и все еще храпевший сенатор Уилсон, и среди этого оглушительного столпотворения звучал истерический голос Васермута.