Анатоль Имерманис - Пирамида Мортона

— И Логос предложил вместо этого гуманный анабиоз? — спросил я с иронией.

— О, нет, великий мудрец с радостью согласился. Он всегда был очень разумен. Но я-хотел, чтобы уничтожили белых — с согласия самих белых. Это было бы не только справедливой местью за гибель целой расы, но даже разумно — первыми начали вырождаться именно они. Логос думал иначе. И знаешь, почему?

Я знал. В тот день, когда я решился на анабиоз, Мефистофель прожужжал мне все уши объективностью, справедливостью, неподкупностью будущего гигантского электронного мозга, который тогда еще лежал в пеленках.

Младенца пичкали, казалось бы, объективной информацией — нашими газетами, радио- и телепередачами, фильмами и книгами. Взрослый Логос тоже полагал, должно быть, что он абсолютно объективен. Но вместе с молоком матери он впитал как непреложную истину — превосходство белого человека.

— Ты угадал! — подтвердил Лайонелл мертвенным голосом. — Убили полинезийцев, японцев, малайцев, негров. Я был бессилен — вся фактическая власть к тому времени перешла к Логосу. Еще бы! В том “разумном” мире, который я сам из мести навязал людям, диктатором должен был естественно стать восьмидесятиэтажный гигантский разум, а не отдельный человек, будь он даже президентом и “Спасителем Человечества”…

— Убили? — только сейчас это слово дошло до меня. — Тора ведь рассказывала, что их переселили в Гренландию!

— Ну, разумеется, переселили! — Пластическая маска Лайонелла исказилась гримасой. — Именно такова была формулировка резолюции, за которую на объединенном заседании единодушно голосовали все шесть тысяч сенаторов и конгрессменов. Все, кроме высылаемых. Как видишь, у нас по-прежнему существует полная демократия… Но посмотрел бы ты, какими глазами проголосовавшие провожали своих коллег, когда тех выводил прямо из зала вооруженный автоматами батальон особой полиции. Повторилось точно то же самое, что в гитлеровской Германии: “До тех пор пока не трогают нас, ничего не происходит”.

Я вспомнил картину Торы — голая черная негритянка на фоне поднимающихся в поднебесье голых белых ледников. Она и на этот раз чутьем настоящего художника угадала правду. В эту минуту я смертельно ненавидел Лайонелла.

— Глупо, Трид, — он посмотрел на меня прежним всевидящим взглядом. — Зачем? Я сам себя скоро убью. А расплату я уже получил! Сполна! После негров Логос взялся за индейцев. Вот как обернулась моя месть! — Он долго молчал. — Отменить его решения я не мог. Но я обманул его, в последний раз обманул. Я предупредил их, и когда индейцы ушли в бассейн Амазонки, под предлогом готовящегося восстания убедил Логоса послать туда полицейскую армию с самым современным оружием. Я сделал так, чтобы оно попало в их руки. Почти полмиллиарда индейцев! Моя единственная надежда. С их помощью, возможно, еще удалось бы разбить вдребезги чудовищный мир, который я сам построил. Но Логос на этот раз раскусил мою игру. Индейцев окружили магнитно-гравитонной стеной, а мне пришлось бежать…

Да, Лайонелл, действительно, получил все сполна — даже грависистема вернулась бумерангом, чтобы поразить своего творца.

— А кто теперь станет президентом? — машинально спросил я.

— Никто. “Спасителя Человечества” нельзя сместить. Официально объявлено, что я нахожусь на длительном отдыхе и меня временно замещает Государственный секретарь. Название осталось по традиции, в сущности это министр внутренних дел и полиции… Я ждал тебя, Трид! Так я даже не ждал дня, когда сумею явиться к моим предкам и сказать: “Вы отомщены”. Половина человечества гибнет! После всего, что случилось, спасти его мог только ты. Ты, легендарный Тридент Мортон, полубог, чья золотая статуя стоит в золотом храме, венчающем стовосьмидесятиэтажную Пирамиду Мортона. Логос — это разум, нынешние людишки привыкли его почитать. Но обожествляется по-прежнему богатство — в тысячу раз больше прежнего. В прошлом веке американцы тешились волшебной сказкой: “У нас даже нищий может стать миллионером”. Сейчас каждый из почти семи миллиардов нищих знает, что до конца своих дней не станет богаче ни на один мортоновский кредит… И этот последний шанс я задушил собственными руками двадцать лет назад, когда назначил Тристана Мортона на должность Государственного секретаря. Ведь мой девиз был: “Чем хуже, тем лучше”. Сейчас, когда половина фантастического состояния перешла в его руки, у него достаточно власти не только, чтобы объявить тебя умершим, но чтобы действительно убить. Сын Болдуина Мортона способен на это.

Его глаза снова погасли, он принялся что-то бормотать. Я почти ничего не понимал, только под конец уловил несколько фраз:

— Какая ирония судьбы — встретить самую, самую последнюю надежду здесь, куда я пришел умирать. Биомортон — последняя ступень моей проклятой пирамиды. Ведь это я подал Логосу идею массового анабиоза. Но для реализации требовалось очень много времени, а избавиться от излишка надо было срочно, поэтому жребий пал сперва на индейцев. Я так ждал тебя, Трид…. Сейчас слишком поздно. Но я умею платить. Пусть история скажет обо мне: “Собака лежит в могиле, которую сама себе вырыла”.

Голос постепенно становился все пронзительнее, надрывнее. Он как будто забыл о том, что его могут услышать. Мне показалось, что Лайонелл бредит.

— Называть анабиоз похоронами, пожалуй, немного преувеличено! — Я пытался шуткой привести его в чувство. — Как видишь, я еще не совсем разложился, хотя со дня моей кончины прошло пятьдесят лет.

— Ты? — он захохотал.

— Хватит! — резко оборвал я его. — Меня ждет Тора.

— Да… Тора… Прости, совсем забыл… — забормотал он, не глядя на меня. — Иди к ней! Договорим после! — Лайонелл подернулся и пропал за деревьями.

Уходя, я окинул парк прощальным взглядом. Сочно зеленели листья, всеми красками мира цвели цветы, над головой голубело вечное небо. Но между ним и мной была крыша. Совершенно прозрачная, и оттого в миллион раз тяжелее обычной. Мы были белками, которым заботливый хозяин положил в клетку иллюзию свободы — веточку с самой натуральной шишкой.

Внезапно мне стало страшно холодно. Я пытался услышать зеленые голоса растений, но и в шуршании деревьев, и в шелесте цветов чудился замогильный шепот.

Тора ждала меня в коридоре, перед раскрытой дверью своей комнаты.

На третий день картина была готова. Мы все трое стояли перед ней потрясенные — каждый по-своему. Всю левую половину занимало темное стенное пространство, а на нем совершенно живые, словно приплясывающие, зазывающие, огромные световые буквы “СТЕНА”. И в каждой букве, почти не затеняя ее, оставаясь где-то в глубине, различные сцены термоядерного умирания. А направо, в полумраке, сидит полуосвещенный надписью Лайонелл — с вулканическим смехом под румяным пеплом лица. Полупотухшие черные глаза очень стары и почти совсем мертвы. В них пляшут блики, отсветы пылающих букв, световые пятнышки, в которых, как бы под микроскопом, видны фрагменты того же атомного Апокалипсиса.