Яна Летт - Новая фантастика 2021. Антология № 5

Он закутался в плащ, превозмогая нудную, зябкую дрожь. Тесная камера, крошечное, под потолок, окошко. Оно было забрано тройной решеткой, но это не мешало Мэй вглядываться в клубящиеся, лиловые снизу облака. Иногда среди них появлялась зеленая ветка клена – и вновь исчезала, раскачиваясь на ветру.

– Сначала воздушность неба, – объясняла Мэй. – Потом суровость стен. Следом – трепет листьев. Так лучше ощущаются контрасты. Фух! Устала.

Она тяжело опустила руки, скованные ржавой цепью. Массивные железные браслеты обхватывали тонкие, беззащитные запястья.

– Снять? – спросил Николас.

Он готов был пойти на уступки. Мэй обладала настырным нравом – такие люди, если решат молчать, то до конца. Но она не должна молчать, а он – бездействовать. Она должна рассказать ему, что она делала в том злосчастном детском доме. Для чего уговорила детей ей позировать. И главное: что случилось с ними потом, когда она забрала их портреты и ушла?

Да, Мэй конечно же скажет: «Делала наброски». Но она должна объяснить ему, почему из пятнадцати детей в живых осталось только семеро. Да и те продолжали умирать от какой-то загадочной болезни.

«Будь осторожен, – напутствовал его перед допросом судья священного трибунала Бернар. – Мы не знаем, как она их убивает. Сможешь ее разговорить – разговори. Если нет, у меня есть другие средства».

Мэй – художница-самоучка – печально улыбнулась.

– Нет, – ответила она. – Пожалуй, не стоит.

Николас удивленно приподнял брови. Странное желание – остаться в цепях. Он видел, как они ей мешают. Что это? Нежелание идти на уступки?

– Почему?

– Я не люблю врать. – Ее красивые губы растянулись в тонкую коралловую ниточку. – Знаете… Либо вы свободны, либо в цепях. Но если под замком и без цепей, то в этом какая-то горькая ложь. Свобода наполовину? Нет, господин следователь. Я не люблю лжи.

– Хотите сказать, вы никому еще не лгали?

Он думал, она разозлится. Или психанет. С женщинами в тюрьме это часто бывает. Правда, с обычными. Но Мэй не совсем обычная. Мэй – женщина, рядом с которой у любого инквизитора начинает стынуть в жилах кровь.

– Вы подозреваете меня. – Против его ожиданий она говорила спокойно. – Вы что-то чувствуете. Вам холодно? А вам не приходило в голову, что так вы просто ощущаете мой талант?

Он не стал спорить с ней. С женщинами спорить – себя не уважать. Николас кивнул, улыбнулся как мог доброжелательно:

– Вполне возможно. Скажите, Мэй. А разве окно не великовато?

И он кивнул на ее картину, поплотнее кутаясь в шерстяную мантию. В камере пахло железом. А ещё – сыростью и плесневелым камнем.

– Оно и не должно быть маленьким, – сказала Мэй. – В этом весь и смысл.

Окно на картине и правда выглядело чересчур большим. Она взяла мастихин, аккуратно придерживая цепь, набрала краску. Принялась за нижнюю кромку облаков, горизонтальными мазками прорисовывая у них тени. Мастихин так и летал у нее в руках, цепи звякали тюремным аккомпанементом.

Облака приобретали воздушность и свободу прямо на глазах.

– Я понимаю, – добавила она, – большое окно в камере – это нонсенс. Но и картина – лишь отражение действительности. Проекция моих чувств и желаний. Сами понимаете, мне не очень хочется здесь оставаться.

– Чем больше желание сбежать, тем больше окно?

Она рассмеялась. Вытерла мастихин и набрала теперь уже серой краски.

– Ну что вы, господин следователь! Отсюда разве можно сбежать?

Николас приподнял бровь.

– Каждый заключенный надеется на это.

Мэй улыбнулась. Это была вымученная улыбка. В ней угадывались тяжесть цепей, неприступность запертой двери, суровость каменных стен.

– Вы сами отпустите меня. Вы скоро докажете мою невиновность.

– Вы поможете мне в этом? – спросил Николас с воодушевлением, которого не испытывал.

– Я уже помогаю, – кивнула она. – Я предельно честна с вами. Видите ли, я художник. А задача художника – быть правдивым во всем.

«Значит, ты так любишь правду?» – думал Николас, когда через два дня Мэй внезапно исчезла из наглухо запертой камеры. Непостижимым образом она проломила толстую – в полметра – каменную стену.

– Вот кто так охраняет?! – разорялся судья Бернар. Его лицо, вечно усталое и опухшее, теперь покраснело от гнева. – Быстро ноги в руки и поймал! Сидите тут со своим гребаным милосердием! Палец о палец не ударите!

Николас ковырнул ногтем стену тюрьмы. Камень сыпался, точно песок, внезапно потерявший все связи.

– Считайте, уже поймал, ваша честь.

– Да уж! – буркнул судья. Один его глаз шарил по тюремному двору, а другой был похож на затаившегося в чулане злобного домового. – Сделай одолжение! А не поймаешь – сам пойдешь на эшафот вместо нее!

Николас почтительно поклонился. Судья Бернар зябко передернул плечами, пошел к воротам. Под его ногами хрустели высохшие за одну ночь, безнадежно мертвые кленовые листья…

Николас поежился. Накладная борода мешала, усы непривычно стягивали клеем верхнюю губу. Интересно, узнает ли его в таком виде Мэй Биррар?

На всякий случай он скрестил пальцы, чтобы не узнала.

– Кто? – спросили из-за двери.

Высокий, женский, совершенно незнакомый голос.

– Буб! – фыркнул из своего сундука домовой.

– Путешественник, – представился Николас. – Слышал, у вас можно остановиться на пару дней. Будьте уверены, я щедро заплачу.

От холода даже язык, казалось, ворочался с трудом. Скверно, очень скверно. Скоро он станет вялым, апатичным. Любая мысль будет даваться с неимоверным трудом.

Громыхнул засов. Дверь отворилась с режущим душу скрипом.

– Щедро? – переспросили его. – Ах эти соседи, поганцы! Отправляют к нам всех, кого не лень, только потому, что мы не косим траву!

Николас не сразу нашелся, что ответить. Перед ним стояла Мэй Биррар. Узнаваемые черты лица – упрямый подбородок, тонкая ниточка коралловых губ, высокий лоб. Глаза – два зеленых омута. Но вот бездонных ли?

– Будьте уверены, – ответил он, ощущая, как слегка накреняется сундук – котихальтиа пытался забиться в самый дальний угол.

Мэй вздернула свои изящные брови. Взглянула на него насмешливо, с тонкой ноткой отвращения. На миг Николас увидел себя ее глазами. Небритый, в пыльной одежде, с громоздким сундуком и дорожным мешком за плечами. Толчется в дверях с утра пораньше, поднимает с постели чуть ли не с первыми петухами. Наглый бродяжка, потерявший совесть. А ну тебя! Пшел вон!

Он улыбнулся как мог обаятельнее и галантным жестом приподнял шляпу.

– Ах вот как? – непонятно к чему сказала Мэй.

«Идем на штурм!» – подумал Николас и кивнул на распатланный, одетый росой сад.

– Позволю себе не согласиться с вашими соседями, – возразил он. – В некошеной траве есть определенная прелесть. Она способна пробуждать эстетические чувства.