Емельян Марков - Астра

– Отчего же?

– Я не намеревался засыпать на могиле. Я не намеревался совершать этот скромный подвиг, но он совершил меня.

– Вы опять, как в школе, перепутали знаки. Но не бойтесь, я не поставлю вам двойку.

– А что же тогда поставите, пятерку? – посмотрел моляще юноша.

– Нет… Ох уж эти тщетные надежды на банальное чудо. Четверку с плюсом.

– Опять знак.

– Как тебя зовут, брат-философ?

– Василий.

Юля гуляла во дворе со своей четырехлетней дочерью Аллочкой. Муж сидел дома. Девочка мирно копошилась в песочнице. Юлина плоть напевала странный будоражный мотивчик, мотивчик предвкушения. Но сейчас азарт этот Юля сводила к материнскому догляду. Она нежно и радостно наблюдала за дочкой. Аллочка увлеченно копалась вроде бы, но глаза ее, которые она поднимала к матери, оставались пустынными, как дальний угол двора. Мать посматривала то в дальний лиственный, словно подвешенный, угол, то на дочку, словно сноравливая чье-то появление оттуда. И не замедлил этот кто-то явиться из подвешенного кленового угла. Белый воротник поверх рыжего пиджака, червонная хвойная борода, между плотных игл накипает белая смола плоти. Юля сама преступно потупилась, ее глаза занялись огоньком.

– Здравствуй, мой князь! – поприветствовала она навстречу.

– Как ты узнала, что я князь? – замер Степа.

– Как же? Ты ведь сам несчетно рассказывал.

– Неужели я мог доверить тебе эту тайну?

– Мог.

– Как я был до космоса доверчив.

– Да, до космоса ты был доверчив. Но появляется другой вопрос: был ли ты вообще в космосе? Тебе ведь нельзя верить. Вон американцы еще вопрос: побывали по правде-то на Луне. Так и ты.

– Я отказался лететь на Луну, – строго посмотрел Степа.

– Тебе предлагали?

– Да. Американцы и звали. Сказали нашему правительству: не верите, что мы дважды летали, так давайте вашего астронавта, мы в подтверждение возьмем его с собой в третий полет. Выбрали меня.

– Почему тебя? Ты ведь беспартийный.

– Я похож на охотника за головами с Дикого Запада. Рекламный трюк, шоу-бизнес. Прилетаю в Нью-Йорк, чтобы оттуда уже лететь на космодром во Флориде. Но кинозвезды меня прямо из аэропорта сразу к себе – демократия, утечка информации. Я, понятно, не устоял. Жил с одной, потом с другой. Ты их всех знаешь по именам лучше, чем я. Элизабет, Барбара. Совместный полет на Луну сорвался, напряжение международных отношений. Я еле ноги унес от этого голливудского бабья. Всякой прибыльно засветиться с советским космонавтом, гонорары подскакивают тоже астрономически. Деньги одни в головах.

– А здесь ты какими судьбами?

– Я за тобой.

– Прямо из Голливуда?

– Почти. С ними, со звездами Голливуда, я был по долгу космонавта, все равно как постоянно в скафандре. А сейчас я хочу снять скафандр. А снять скафандр я могу только с тобой. Из меня шута хотели враги сделать, хотели уронить в грязь советскую космонавтику. Но не удалось, я вернулся к тебе. Поехали, такси уже ждет за аркой.

– Да, но надо Алку домой отвести.

– Давай отводи, я жду в такси. Только побыстрее, а то я могу сбежать.

– От страха?

– Да, от страха. Мою трусость извиняет то, что я боюсь только тебя.

Юля повела почти насильно дочку к подъезду. Но вспомнила тут, что дома-то муж, а от него, конечно, будет не вырваться. Он способен и из окна следить. Поэтому Юля и к подъезду не подошла.

Она склонилась к дочке:

– Доча, ты у нас большая уже. Вон наш подъезд. Этаж, квартиру свои ты ведь помнишь. Вот ключ, а не получится открыть. Получится, ты же пробовала. Если не получится вдруг, постучи ключом в дверь, и папа мигом откроет. Ему скажи, у меня срочное дело, очень срочное, потом объясню.

Отец выбежал во двор через полчаса, вусмерть бледный. Заметался по двору и в дальнем невесомом углу нашел свою заплаканную девочку. О похождениях жены он в общем знал. Непростительной стала история с дочерью. Когда муж вскоре выяснил, куда уехала Юля, он позвонил Степану, сказал: «Учти, ты написал последнюю свою картину».

Умерла бабушка, мать Мирры Михаловны, ее однокомнатная квартира рядом с Новодевичьим монастырем отошла Марине. Там же поселился Вася Камедьев. После клиники для душевнобольных, куда он попал тоже ни сном ни духом прямо из военкомата, где заговорил о том же Владимире Соловьеве, в коммуналке с родными ему жить изо дня в день сделалось совестно. Ведь он не оправдал родственных надежд. А Марина воодушевленно приняла его за философа. Вася был человеком утонченным, но из довольно простой среды. Для этой среды, что философ, что идиот, разница невелика. Когда говорилось: «Да ты философ!», звучало это всегда насмешливо и иносказательно. Двоечники в школе все были философами, им не оставалось другого выхода в силу их сообразительных способностей. Как идиот, Вася и увлекся философией с ранних лет. «Да ты философ!» – говорили ему, ставя двойку. И он верил. Эта доверчивость привела его к Владимиру Соловьеву. Когда другие носились по двору, читали фантастику или приключенческие книжки, Вася углублялся в философские книги с ятями. С тем другом, конфузливым отличником, в предписанном под снос доме они нашли брошенную библиотеку. В ее книгах слова были не совсем такие, как в учебниках: с ерями, ерами, ятями, фитой. Мальчики представили, что нашли сокровища. В несколько заходов они в школьных ранцах переправили библиотеку к Васе домой в шкаф. Оставалась еще одна полка, но дом как раз снесли. Мальчики и в руинах отыскали несколько чаемых томов. Это оказался именно Владимир Соловьев. В найденной библиотеке были книги по философии, богословию, собственно молитвословы. И если до обретения библиотеки оставалась какие-то надежды на успеваемость Васи, то после надежды рухнули. Вася читал и читал свою библиотеку, каждую книгу по нескольку раз. В книгах этих он усматривал сходство с недействующими московскими храмами: в каждом он чувствовал ту же терпкую сладость, те же ери, еры, яти, ту же фиту.

Рассказал он об обретении Владимира Соловьева психиатру в военкомате, подумал, может быть, тот его поймет. Тот понял по-своему. Но Камедьев был неизлечим. И после лечебницы ему по-прежнему, даже более отчетливо, мерещились яти, титла и фита. У Марины в однушке Вася со своими завихрениями и скромными потребностями пришелся к месту.

Вопреки своему отторжению легальной и чопорной диалектики Марина влюбилась в своего институтского профессора уже на первом курсе. Удало пикировалась с ним на лекциях.

Профессор этот, Иннокентий Подволин, всякий раз, когда сталкивался со студентами в туалете, радостно и смущенно цитировал Юрия Олешу: «Он поет по утрам в клозете!» Но девочки таких проявлений кумира не знали и влюблялись в него на лекциях безоглядно. Отправляя писать курсовые, Подволин наставлял: «Только, прошу, не пишите на тему „Я и Платон“». Но сам в репутации у студентов стоял между Платоном и Аристотелем; прогуливался с Кантом; завтракал с Гегелем; разжигал ночные костры возле горной пропасти с Ницше; был секундантом Фридриха Энгельса. В действительности же Подволину, как Блоку, был ближе всё тот же уроженец Остоженки Владимир Соловьев.