Нил Гейман - Хрупкие вещи

– Здравствуй, Бекки.

– Ты совсем не изменился.

– Ты тоже.

В моей густой бороде поселилась серебристая седина, волосы на голове изрядно поредели. А она превратилась в элегантную женщину «за тридцать». Но я сказал правду. И она – тоже.

– Ты добился успеха, – сказала она. – О тебе пишут в газетах.

– Это значит лишь то, что мои рекламщики не зря получают зарплату. А ты чем сейчас занимаешься?

Она стала директором пресс-службы одного из независимых телеканалов. Сказала, что очень жалеет, что бросила сцену. Теперь она бы наверняка получила место в одном из театров Уэст-Энда. Она провела рукой по своим длинным темным волосам и улыбнулась, как Эмма Пил, и я бы пошел за ней хоть на край света. Я закрыл книжку и убрал ее в карман.

Мы шли через парк, держась за руки. Весенние цветы кивали нам крошечными головками – желтыми, белыми и оранжевыми.

– Как у Вордсворта, – сказал я. – Желтые цветы.

– Нарциссы , – сказала она. – У Вордсворта были нарциссы.

Была весна, мы гуляли в Гайд-парке и почти сумели забыть, что нас окружает огромный город. Мы купили мороженое – два рожка с холодными сладкими разноцветными шариками.

– У тебя кто-то был? – спросил я, как бы между прочим, облизывая мороженое. – Ну, тогда. Ты меня бросила ради кого-то другого?

Она покачала головой.

– Просто ты начал становиться каким-то уж очень серьезным. Вот и все. И я не хотела разбивать семью.

Позже, уже совсем вечером, она повторила:

– Я не хотела разбивать семью. – Она потянулась, лениво и томно, и добавила: – Тогда. А теперь мне все равно.

Я не стал говорить ей, что я развелся. Мы поужинали в японском ресторанчике на Грик-стрит, взяли суш и сасими и большую бутылку сакэ – согреться и напоить вечер мягким сиянием рисового вина. Потом мы поехали ко мне, на такси золотистою цвета.

Вино разлилось светлым теплом в груди. У меня в спальне мы целовались, обнимались и смеялись, как дети. Бекки внимательно рассмотрела мою коллекцию компактов, поставила «The Trinity Sessions» «Ковбой Джанкис» и стала тихонечко подпевать. Это было несколько часов назад, но я не помню мгновения, когда Бекки разделась. Зато я помню ее грудь – по-прежнему очень красивую, хотя уже и не такую упругую, как тогда, когда ей было двадцать, – и возбужденные темно-красные соски.

Я слегка растолстел за прошедшие годы.

Она осталась такой же стройной.

– Ты мне сделаешь языком? Там, внизу? – прошептала она, когда мы легли на кровать, и я сделал, что она просила. Ее пурпурные, ненасытные, гладкие нижние губы жадно раскрылись навстречу моему рту, ее клитор набух под моим языком, и мой мир переполнился солоноватым вкусом ее естества, я лизал ее, и сосал, и дразнил языком и покусывал зубами на протяжении, как мне казалось, бессчетных часов.

Она кончила, один раз – тело дернулось, словно в спазме – под моим языком, а потом она притянула меня к себе, лицом к лицу, и мы целовались, а потом она направила меня в себя.

– У тебя всегда был такой большой член? – спросила она. – И тогда, пятнадцать лет назад?

– Да, наверное.

– М-м-м...

Спустя какое-то время она сказала:

– Хочу, чтобы ты кончил мне в рот.

И уже очень скоро я сделал так, как она хотела.

Потом мы долго лежали – просто лежали, даже не прикасаясь друг к другу, – и она спросила, первой нарушив молчание:

– Ты меня ненавидишь?

– Нет, – ответил я сонно. – Раньше – да. Я ненавидел тебя много лет. И любил.

– А теперь?

– Нет, я тебя не ненавижу. Все прошло. Улетело в ночь, как воздушный шарик.

Я понял, что говорю правду.

Она прижалась ко мне.

– До сих пор не могу поверить, что я отпустила тебя тогда. Я не повторяю ошибки дважды. Я люблю тебя.

– Спасибо.

– Не «спасибо», дурак. Скажи: «Я тоже тебя люблю».

– Я тоже тебя люблю, – отозвался я сонным эхом и поцеловал ее в губы, все еще липкие и влажные.

Потом я заснул.

Во сне я чувствовал, как что-то шевелится у меня внутри: что-то сдвигается и изменяется. Холод камня, целая жизнь беспросветной тьмы. Что-то рвалось, что-то билось, как будто сердце ломалось на части. Мгновение предельной боли. Чернота, странность, кровь. Наверное, серый рассвет – это тоже был сон. Я открыл глаза, вырвавшись из одного сновидения, но еще не совсем просыпаясь. Моя грудь была вскрыта, темный разрез проходил от пупка до шеи, и огромная бесформенная рука, пластилиново-серая, погружалась внутрь, мне в грудь. В каменных пальцах запутался длинный черный волосок. Я наблюдал, как рука уходит в разрез на груди – так насекомое прячется в щель, когда в помещении включают свет. Я смотрел, сонно щурясь, и это было так странно, но то, как спокойно я воспринимал эту странность, лишний раз подтверждало, что это просто еще один сон, разрез у меня на груди затянулся, исчез без следа, и холодная рука сгинула навсегда. Мои глаза вновь закрылись. На меня навалилась усталость, и я сорвался обратно в умиротворяющую темноту, пропитанную ароматом сакэ.

Наверное, мне снилось что-то еще, но этих снов я не запомнил.

Я проснулся, уже по-настоящему, буквально через пару минут. Солнце светило мне прямо в лицо. Я проснулся один, рядом не было никого. Только алый цветок лежал на подушке. Сейчас я держу его в руке. Цветок похож на орхидею, хотя я не особенно разбираюсь в цветах. И еще у него странный запах: солоноватый и женский.

Наверное, его оставила Бекки, когда уходила. Пока я спал.

Уже совсем скоро мне надо будет вставать. Вставать с этой постели и продолжать жить.

Интересно, увидимся ли мы снова когда-нибудь? Я вдруг понимаю, что мне все равно. Чувствую смятую простыню под боком, чувствую, как воздух холодит мне грудь. Мне хорошо. Мне действительно хорошо.

Я вообще ничего не чувствую.