Денис Килесов - За Хребтом

Они ее не получат. Не-ет. Он не выдаст, а уж план Конторы-то не подкачает. Всегда срабатывал. Уходили за час до прихода Надзора сколько раз уже. И пусть пытают. Всегда на полшага впереди полицаев. Наверное, я здесь пару дней. В крайнем случае можно и язык откусить, и ампулу разгрызть. Не успеют откачать. Главное, чтобы Азимка по плану ушла. А он-то не подкачает. Прикроет, как сможет. Хотя, может, и больше. С другой стороны, время будто совсем остановилось. Ампула вот только в плаще. Может, ее вообще сейчас перепрятать из воротника. А то допрос. Свяжут руки и отберут плащ. Лучше перепрятать.

Взгляд Лема метнулся к противоположной стене. Она была выбеленной, идеально чистой и пустой. Вешалки на ней не было. Но он все же вскочил на ноги и подбежал к стене. Помимо кровати в комнате ничего не было. Холодный пол морозил ступни. Голые стены не несли на себе следов обоев. Вокруг лишь слабо мерцал свет в полной тишине.

Лем ударил кулаком по стене. Затем еще и еще раз. «Да выключите вы уже эту чертову лампу, – заорал он в пустоту, – черт вас подери, ее жужжание сведет меня с ума». Осознав тщетность своих усилий, подпольщик начал барабанить в дверь. Удары сыпались один за другим. Ноги и руки покрылись ссадинами, а Лем все не желал останавливаться. Бился в дверь, кричал, срывая голос, снова старался впечатать свои конечности в металл. Он кричал, и слезы капали из его глаз. «Выключите лампу, прошу. Ее звук убьет меня», – не то требовал, не то умолял он в перерывах между схватками в полнейшей тишине.

Когда он снова ударил, на дверь подали электрический ток, все тело Лемора дернулось и с глухим звуком шмякнулось на пол. Через минуту свет в комнате погас.

Это пробуждение было самым тяжелым из всех. Вереницы мутных образов собирались в стаи, с размаху налетали на Лема и разбивались, словно шквальный ветер о скалы. Короткое пустое «выключение».

По привычке Лем потер закрытые глаза ладонью. Она была влажной от пота, будто он не лежал в отключке, а совершал марш-бросок. «Странно, может, у меня поднялась температура?» – Лем открыл глаза. И сейчас же вскочил на ноги. От долгого сидения они затекли, и подпольщик не удержался и упал обратно. Быстро перебирая ногами, он отполз в дальний от двери угол. Его рот перекосила гримаса ужаса. Он таращился на свои руки и одежду. Свежая, еще не засохшая кровь стекала по предплечьям и локтям. Вся одежда была вымазана донельзя.

В страхе, не желая подтверждать подсознательных догадок, Лем медленно поднял голову на противоположную стену. Кровавые пятна от ступней Лема вели именно туда. Под красными подтеками, на полу была бурая лужа. Лишь белый квадратик фотографии резко выделялся на фоне этого безумия. Лем встал и на негнущихся ногах подошел вплотную. Это была фотография Азимки с черной надписью снизу: «Чья это кровь у вас на руках, товарищ Свирягин?»

Истошный вопль отчаяния, боли и ненависти пробился через шумоизоляционный контур Психологического Карцера. Скрытые микрофоны записали каждую ноту этого крика, зафиксировали слом человеческой воли одной лишь аудиодорожкой. Штатный психолог внимательно прокрутил последние несколько записей звука из Карцера, немного подумал и снял огромные наушники.

– Можно начинать. Арестант Свирягин готов к сотрудничеству, – сказал он, обращаясь к плечистому полковнику в черном камуфляже.

Человек в военной форме стоял молча, прислонив один наушник к уху. Его взгляд не выражал ровным счетом ничего. Рассмотреть какие-либо эмоции на его лице было решительно невозможно. Оно было словно грубо вытесано из камня, такими выглядят первые работы начинающих скульпторов, когда они только учатся придавать головам формы. Короткая темная стрижка с редкими седыми волосами выдавала в нем возраст, близкий к пятидесяти. Однако могучая, даже звероподобная фигура под черным кителем свидетельствовала о том, что он был в самом расцвете своих сил. «Интересно они придумали с этим Карцером. Надо взять на заметку. Может, и наша контрразведка как-то это реализует. Таскать через всю базу ННО в этот Карцер преступников, конечно, хорошо, но весь режим секретности к черту. А интересные все-таки у них методы, стоит поговорить об этом в штабе».

– Готовьте к транспортировке, – кивнул полковник толпящимся сзади помощникам, – только дайте отмашку, в какой момент говорить.

– Конечно-конечно, – на разный лад заговорили люди в белых халатах, – держите микрофон и ждите нашего сигнала.

«Цирк, да и только, – подумал командующий экспериментом полковник. – Фразы, шифры. Своих будто мало по работе».

Он щелкнул тангетой на микрофоне, который, скорее, напоминал штатную рацию патруля ННО. Раз, и в наушниках возник истошный вопль полоумного революционера. Раздалось тихое, но все нарастающее шипение. Это значит, что в Психологический Карцер подали усыпляющий газ. Крик начал постепенно стихать. Все меньше проклятий сыпалось на Демиругию в целом и Надзор в частности. Тише и тише слышались всхлипы корчащегося на полу человека с фотокарточкой в руках. И вот, едва голос его затих, но сознание еще могло воспринимать происходящее вокруг, из скрытых динамиков прогремел усиленный металлический голос полковника: «Чья это кровь у вас на руках, товарищ Свирягин?»

Лем оказался в темном помещении с очень низким потолком. Сквозняк неприятно забирался под одежду. Из-за высокой влажности было трудно дышать. Революционер сидел на низкой лавке, так что колени его упирались в грудь, и возникло чувство полнейшего дискомфорта. Левая рука его была пристегнута наручниками к кольцу над головой, а на правой был защелкнут браслет с утяжелителями. В сторону Лема была направлена настольная лампа, и за ней лишь угадывался контур сидящей за столом массивной фигуры полковника.

– Начинаем, – чьи-то руки в белых перчатках появились из ниоткуда, мазнули куском ваты со спиртом по локтевому сгибу и бесцеремонно вогнали в вену иглу шприца. Закончив процедуру, руки вновь исчезли.

Лему вмиг стало хуже. Дикая тошнота подступила к горлу, а глаза попытались выскочить из орбит.

«Снова. Наркотик», – это была последняя осознанная мысль подпольщика.

Специальная химия, введенная в организм человека, начала делать свою работу.

Все психологические барьеры, табу и правила остались позади. Лишь сладкое забытье манило к себе. Привлекало своим беспредельным спокойствием и расслаблением, избавлением от всех мучений. Ради этого заветного покоя можно было сделать все что угодно. И Лем делал, забыв, кто он, где находится и почему же его не отпускают. Хотелось одного – как можно скорее дать людям, усадившим его в темное помещение напротив яркой лампы, все, о чем они просят. Революционер что-то говорил, терял сознание, просыпался от уколов адреналина, вновь говорил, подписывал какие-то бумаги, опять говорил. Показывал пальцем на карту и почти бессвязно, изо всех сил стараясь шевелить онемевшими губами, диктовал адреса, имена и наборы странных кодовых фраз. Человек в черной форме, сидящий напротив, то мягко и вкрадчиво спрашивал, то жестко, с холодным металлом в голосе и взгляде требовал. Предлагал забыть о толстой папке личного дела, а потом угрожал мучительной расправой. И хоть каждого революционера готовили к подобному, природу обмануть нельзя. Надзор Над Общественностью безошибочно выучил механизм работы организма человека и лишь подбирал отмычки к каждому допрашиваемому. Поэтому Лемор Свирягин говорил, а машинистка поодаль старательно била по клавишам, протоколируя каждую его фразу.