Александра Пискунофф - Застывшие в поцелуе

– Что потом? – спросил Герман. – Что будет потом?

Задумавшись, председатель не ответил.

– Вы заплатили деньги за билет, и я должен вам представить аттракцион. Перед вами несколько дверей, вы должны выбрать одну из них и в неё войти.

– В этом заключается фокус? Что я должен там увидеть?

– Не могу знать, – холодно ответил председатель и взглянул на карманные часы. – Я заболтался с вами. А у меня ещё много дел.

– А если я откажусь? – поинтересовался Герман.

– Вы можете отказаться, но деньги возврату не подлежат. Я бы на вашем месте поторопился. Скоро часы пробьют двенадцать. Карета превратится в тыкву, а наш Клуб – в прачечную. И максимум удовольствия, и чудо, что вы сможете испытать, лишь ваше нестиранное грязное бельё, которое вам вернут, потому что вы за него не смогли оплатить. Разве не скучный финал?

Герман подошёл к одной из дверей и нажал на ручку, которая вместо того, чтобы отворить обещанные двери, осталась у него в руках.

– Недоразумение, – воскликнул председатель. – Амалия Генриховна, пригласите Николая, это наш слесарь, уборщик, администратор в одном лице, очень важный человек, – пояснил Булгакофф. – Так как всегда не хватает бюджета на штат, приходится на одного человека возлагать много функций.

И правда, через пару-тройку минут в кабинет председателя вошёл угрюмый Николай. Трудно было определить его возраст, как и Амалии Генриховны, секретарши, с жиденькими волосами, собранными в пучок, и очками с толстыми линзами. Она была и смешна, и колоритна одновременно.

– Извините, на ремонт закончились деньги, – повторял председатель, пока Николай, что-то ворча себе под нос, заменил старую дверную ручку на такую же старую, но в более-менее пригодном состоянии.

– Вы готовы? – спросил председатель. Он словно оттягивал этот момент, который казался Герману розыгрышем.

– Один сюрприз я уже получил сегодня. И что меня ждёт? – спросил Герман.

– Поверьте мне, то, что было до этого момента, неважно. Я бы с удовольствием ответил на ваш вопрос, но никто не знает, что будет за этой дверью, даже я: плаха с топором или сады Эдема.

Некоторые вещи предначертаны, они давно записаны. Тебе кажется, что ты гений, сочинил три весёлые ноты, которые сегодня приводят в восторг народ. На самом деле, есть писцы, которые это пишут и работают и днём, и ночью, и потом вручают свои дары избранным, – председатель говорил так вдохновенно, словно был в ударе. – Вы когда-нибудь читали ещё не написанные романы? Они как новорождённые младенцы, чисты и светятся в темноте. Ты открываешь книгу с чистыми листами – о, как пахнет эта свежая бумага – и слышишь, как плачет скрипка у виртуоза, который своими длинными пальцами нажимает на самые уязвимые места души. Сердце верит ему, а глаза плачут. Буквы сами собой появлялись на бумаге, складывались в слова, а слова в предложения. Это как музыка, которую ты слышишь, сидя в маленьком провинциальном кафе, где-нибудь на юге Италии в летнюю лунную ночь. На луну не нужно смотреть, она заберёт все твои секреты, как море унесёт с собой всю твою печаль.

Читать ещё не написанный роман – высшее удовольствие, не то, что копаться в чужой душе. Душа похожа на захламлённый чулан, где трудно разобрать и отличить чёрное от белого, а роман – это симфония, где ноты, как мужчина и женщина, держат друг друга за руки, и лишь от этого прикосновения, в котором столько нежности, становится не по себе и кружится голова. Ведь голова кружится не только от мигрени и давления, она порою кружится от банального счастья. Я тебе завидую, и, если ты встретишь Даму в Синем, передай от меня привет ей, и скажи, что я её помню.

– Дама в Синем? Что за бред? – удивился Герман.

– Дама в Синем, у неё нет имени, вернее, есть – то ли Августина, то ли Аделина, какое-то красивое заграничное имя. Когда его слышишь, оно вызывает восторг, а потом мучительно не можешь его вспомнить. Она просто дама, которая строга и справедлива ко всему. Как она скажет, так и будет, причём её невозможно ни подкупить, ни обмануть, и также невозможно забыть, потому всегда чувствуешь её присутствие. Выбери одну из дверей, – безапелляционно произнёс председатель. – Вы заплатили деньги и теперь ждёте чуда, не так ли?

– Вы хотя бы покрасили их, так ради приличия, – посоветовал Герман и с ухмылкой, подойдя к одной из дверей, в замешательстве остановился.

– Я понимаю, тебе смешно, но, когда войдёшь, будем совсем не до смеха.

Взявшись за ручку двери, Герман непроизвольно окинул взглядом комнату, словно пытался запомнить каждый момент, только для него это оставалось вопросом. Председатель загадочно улыбался, и его улыбку сложно было понять, как столетиями пытаются разгадать улыбку Моны Лизы. В ней была и доброта, и настороженность, и хищность, и тайна, и чертовщина, и всё одновременно. Герман уже хотел убрать руку от ручки двери, но не мог, он словно слился с ней и стал частью механизма, которым повелевал не он, а кто-то, кого он не видел. И его рука наперекор его желанию открывала эту зловещую дверь, и на него с ухмылкой и злорадством, как показалось Герману, смотрел председатель. И сейчас он был похож на зловещего клоуна из фильма ужасов, наступал тот момент, когда герой попадал в ловушку, и пути назад не было.

Только Герман вошёл, как тяжёлые двери тут же захлопнулись за ним. Он попытался их открыть, но всё было тщетно. Сердце ёкнуло. «Это не страшно», – внутренний голос Германа уговаривал сам себя. И тут же за картонной перегородкой он услышал голос секретарши Амалии Генриховны, она спорила с председателем о невыплаченных сверхурочных часах. «Ага, сейчас, я их разоблачу», – подумал Герман. Но что-то его отвлекло, и перед ним, возник длинный коридор, ведущий в никуда и со всех сторон выложенный зеркалами, так, что видел себя всюду и вокруг и уже не понимал: где же есть он, а где его отражение.

«Ну ладно, это какой-то фокус. Нужно закрыть глаза и идти вперёд», – что и сделал Герман. Некоторое время он так двигался, а когда открыл глаза, оказался в комнате, одна сторона которой была сделана в виде большого прозрачного стекла. Он видел, что там, за стеклом, а там были люди в белых халатах, стоящие возле операционного стола. Герман начал стучать по стеклу, звать на помощь, но с той стороны его не видели и оставались безучастны к действиям Германа. Люди крутились над умирающим. «Да, несчастный загремел, по полной», – подумал Герман. И жаль его, вот так платить деньги в частных клиниках, вот так убивают людей врачи. Что-то знакомое было в пациенте. Герман его разглядывал, но никак не мог припомнить, кого он ему напоминает. Страшная догадка пришла через секунду, и ему действительно стало не по себе. На столе лежало его бездыханное тело. Как это может быть, ведь он жив?! Что за чертовщина?!