Дмитрий Раскин - Эвви и три луны

Они снова гуляют по дорожкам ночного парка. Эвви видит, у Тези серьезно. Теперь серьезно. Но ее сердце уже смущенно. И причиной не Тези.

Тези пытается выяснить, кто есть и что есть эти странные трое. Он не то, чтобы не верил в «раскаяние» президента и в «облучение» жены президента, но понимал, что это не вся правда. Он должен понять. И он не отступится.

Молодой философ на рыночной площади. Его спутница усмехнулась, когда он повернул туда свой мотоциклет: «Ну конечно, как же без рыночной площади».

– Я принимаю ваши смыслы, – говорит он собравшимся вокруг него, – ваши вечные мелкие смыслы. Здесь нет ничего унизительного, не обижайтесь. Я всегда немного завидовал вам. Вы практичны и укоренены. И я, насколько могу, учусь у вас.

Собравшиеся недоуменно переглядывались.

– Ваши смыслы правильны, правы, – продолжает молодой философ, – в своих пределах правы. И вы правы в своих истинах, смыслах. Они ваш предел. Ну, а чтоб вдруг вот так, за пределы.

И тут же улыбнулся:

– Вот чуть было не сказал сейчас: «вы должны». Нет, конечно же, нет.

– А что ты, собственно, нам предлагаешь? – выкрикнул кто-то из толпы.

– Вольный воздух, свет, – он ответил просто.

Несколько голосов:

– И только-то?

– Но тогда мы можем вдруг перестать быть заложниками самих себя, рабами собственных истин, смыслов и оснований собственного бытия.

– А ничего, что эти основания истинные?! – возмутился почтенный горожанин, судя по костюму философ, – истинные и подлинные. Что не так с нашей истиной? С нашей высокой сияющей истиной! В чем ты подозреваешь нашу подлинность? Почему не доверяешь нашему Богу?

– Если уж собрался проповедовать, то хотя бы учил нас Добру. – Преисполненный самоуважения женский голос.

– Я пытаюсь сейчас об условиях добра, – ответил молодой философ.

– Ну, ты даешь! – в толпе присвистнули.

– И ты серьезно считаешь, что это, – горожанка теперь преисполнена не только самоуважения, но и негодования, – обеспечит победу Добра?

– Я не о победе. Я о том, чтобы Добро не получилось ужасающим или самодовольным.

– И ты намекаешь на то, что «условием» Добра будет унижение нашей истины? – въелся в него человек в костюме философа.

Они не видят, что его улыбка, его голос – это тоже ответ, досадовала спутница молодого философа. Он же любит их, пусть сам считает свою любовь поверхностной.

– У нас всё свелось к вере, неверию, к Его реальности или к Его отсутствию, – он отвечает сейчас человеку в костюме философа. – А Он больше и глубже. Но будет ли Его отсутствие способом Его бытия, пусть и непостижимым, пусть беспощадным к нам или же просто отсутствием, прочерком, – зависит от нас.

Несколько голосов:

– Ты так уверен, что это истина?

– Я не знаю истины, – отвечает молодой философ, – и не уверен, что это истина. Но это возможность для истины.

– Он пришел смутить нас! – взвился человек в костюме философа. – Он хочет, чтобы мы усомнились в наших богах и в себе самих. А потом навяжет нам свою правду!

– Но у меня нет правды, – улыбнулся, развел руками молодой философ.

Толпа зашумела.

– Скажите, вы возмущаетесь тем, что я хочу навязать вам, принудить вас, – пытается молодой философ, – или тем, что мне не к чему вас принуждать?

Горожанин в костюме философа бросается на него. Спутница молодого философа толкает нападающего в бок, чтобы сбить с траектории, но тем не менее тому удается уронить ее любимого на землю. Толпа набрасывается на проповедовавшего и его спутницу и начинает бить. Полицейские свистки и тяжелый, потому как в латах, топот ног полицейских-центурионов. Толпа останавливается, била без особого остервенения, и останавливается легко (не успела войти во вкус). А тут как раз заиграл рожок, значит, продавцы рыбы объявили продажу свежего улова, к тому же надо успеть домой к дневному сериалу.

Старший над центурионами оценил ситуацию: таких повреждений, чтобы заводить дело, задерживать подозреваемых, опрашивать свидетелей, нет. И пострадавшие не настаивают. Ему нравится, когда пострадавшие ни на чем не настаивают. Пусть полежат немного, придут в себя. Ну и ладно, значит, обойдемся без всей этой херни с протоколом.

Он даже не знает истины, – возмущается один из тех горожан, что отходят сейчас от места драки и свалки. Проверяет свой новый хитон, не порвался ли в свалке. Нет, слава богу.

– То ли дело, на прошлой неделе, приезжал торговец смыслами, – говорит другой горожанин, полдуката за мешочек со смыслом. Дукат за мешочек с Главным Смыслом.

– А скидки были? – спрашивает его женщина с ребенком на руках.

– Своеобразная дискуссия получилась, конечно, – молодой философ кое-как поднялся, подает руку, помогает встать своей спутнице.

– А тот, что в униформе философа, он, судя по всему, считает, что философия должна быть действенной, – спутница молодого философа проверяет его челюсть.

– Вроде на месте, – пытается иронизировать ее любовник.

Они умываются у фонтана, что здесь же, на рыночной площади.

– Наверное, я не сумел найти для них слова.

– Ах, вот оно в чем дело! А я-то и не догадалась.

– Как жизнь? – к ним подошел лысенький в живописном рубище.

– Ничего, нормально, – ответил молодой философ, стараясь не улыбаться.

Живые, юркие глазки лысенького, когда он разглядывает тебя – ощущение, будто по твоему лицу бегают маленькие насекомые.

– Какие творческие планы? – поинтересовался лысенький. – Короче, нечего тебе здесь делать. Это место уже занято, понял?

– Какое место? – молодой философ не понял.

– Городского сумасшедшего.

– И что, выгодное? – спросила спутница.

– Моральные дивиденды очень даже ничего, – лысенький был с ними честен.

Они уходят, не замечая, что за ними в толпе идет человек, закутанный в свой серый плащ так, что почти не видно лица.

Уже сели на мотоциклет, что был оставлен возле ворот рынка, как их догнал запыхавшийся подросток.

– Скажите, вот вы говорили об Его отсутствии как способе Его бытия – это спасательный круг кому? Богу, человеку?

– Эрдик! – надсадный злой материнский крик, от которого мальчик вздрогнул и сжался. – Эрдик, говнюк! Ко мне, живо!

– Где можно вас найти? – торопится подросток.

– В Цергейе, – это соседний город, – мы пока что там, – ответила спутница философа, – в зеленом квартале. Снимаем у гравера.

– Эрдик! Кому сказала! – надрывается мать.

– Я приду. Обязательно.

Философ кивнул, его спутница украдкой, чтобы не разъярялась мать, помахала подростку. Мотоциклет, выбросив черное и неприлично большое для столь утлого механизма облако гари, поехал. Человек, закутанный в серый плащ, записал номер.

Вечером к ним пришли друзья. Спутница философа вынесла им в сад кувшин вина и блюдо фруктов. Стол под кроной невысокого раскидистого дерева, что как раз зацвело и цветы его над самыми их головами.