Александр Пятницын - Взглянуть и… увидеть?

1

Вот и ещё один мир. Холодный. Неуютный. Я стою на высоком утёсе над городом, а пронзительный ветер бьёт мне в грудь, стараясь опрокинуть, смять, раздавить. Ничего у него не выйдет, конечно. Я слишком тяжёлая глыба чтобы подчиниться какому-то ветру. Я в любой момент могу усмирить его, могу остановить, могу убить, навеки разъединив воздушные потоки, превратив его в горстку жалких холодных воздушных струек. Но он всё равно пытается. Храбрость это или глупость? Первое достойно уважения, второе лишь вызывает жалость. Он бросает мне вызов, и нагло смеётся у меня над головой. Его стоило бы развоплотить уже за одно это. Но я не стану с ним ничего делать. Я пришёл в этот мир не за ним, и не мне осуждать его безрассудство.

Холодно. И неуютно. И я был неправ: всё же этот ветер кое-что может. Например, проморозить меня до костей, до самого костного мозга, превратить в ледышку и заставить сверкающие снежной белизной зубы отбивать весёлую барабанную дробь. Я зябко кутаюсь в свои крылья – по привычке, конечно, сталь не спасает от холода, не спасает от проникающего сквозь малейшие щёлки ветра. Но так всё же лучше, чем без них.

Над городом занимается рассвет. Сквозь редкие тонкие облака робко проглядывает первый лучик солнца. Он окрашивает далёкие крыши домов в розовый, алый, насыщенно-красный цвета. Дворец в центре города, со стенами, сложенными из белоснежного мрамора, кажется почти бордовым – цвет спелой вишни, или же только что пущенной крови.

Я часто прихожу в мир на рассвете. Рассвет, настоящий рассвет, это то особое время, те редкие мгновения, когда мир просыпается от холода и безнадёжности ночной тьмы и, обновлённый, встречает новый день. Это время древней магии и великих свершений, время новых надежд и новой веры. Это время пересменки, когда тьма уже ушла из мира, а свет ещё не заступил на пост. И каждый камень, каждая травинка в мире чувствует это. Рассвет – всегда маленькое чудо, обыкновенное, и потому особенно дорогое.

Я часто прихожу в мир на рассвете. А покидаю его глухой ночью. И каждый раз меня провожает буря. Жестокий, стремящийся опрокинуть, сломать, раздавить, ветер; ледяной, но обжигающий пламенем самой Преисподней ливень; без промаха бьющие молнии, стремящиеся затмить одна другую… Буйство стихии, символ безнадёжности, знак того, что нельзя убежать от Судьбы. Что как бы ты ни был высок, всегда найдётся тот, кто выше тебя. Что как бы ты ни старался, нельзя изменить предначертанный тебе путь.

Люди говорят, что на рассвете, в эти короткие мгновения, отделяющие Тьму от Света, а Добро – от Зла, каждый, если очень сильно захочет этого, может заглянуть в слепые глаза своей судьбы. Если хватит духу. Заглянуть и попытаться изменить свою дорогу, бросив вызов бесстрастному Властелину.

Врут, конечно, бессовестно врут во тьме насквозь прокуренных кабаков и воняющих гнильём подворотен, врут, обильно потея от беспричинного страха, древнего, как сама жизнь, свистящим шёпотом выплёскивая свои беспомощные надежды. И это та черта человеческой души, которую мне никогда не понять. Человеку нужно во что-то верить, иначе ему становится слишком страшно жить. Ему нужно считать себя хозяином своей дороги, он никак не может смириться с тем, что в этом мире есть лишь один хозяин. Не все они так безнадёжны. Большинство принимает судьбу с должным смирением. Но всегда есть те немногие, что не могут, или же не хотят смириться. Кто пытается изменить что-то в этом мире. Зачем Тот, чьё имя не нуждается в титулах и пояснениях, создал их такими? Такими лживыми, такими трусливыми, такими… странными? Ведь нельзя изменить свой путь, ведь так сказал Тот, кто вправе. И нельзя заглянуть в глаза Судьбе. Лишь умирая, в тусклых гаснущих глазах Вечности можно найти отражение своей уже прошедшей жизни. Зачем пытаться совершить невозможное? Мне не дано понять глупость людей.

И всё же… я часто прихожу в мир на рассвете.

* * *

Обычный… грязный… воняющий отбросами город. О чём говорит его запах? Тухлой рыбой доносится отовсюду запах тупости и самодовольства, запах разжиревших, запершихся в своих домах… не людей, животных, жадно предающихся своим низменным удовольствиям. Удушающим, перехватывающим горло запахом прокисшего уксуса, если только уксус может так прокиснуть, тоненькой струйкой мочи тянет со всех сторон запахом страха. Страха перед хозяином и перед рабом, перед господином и перед собственной охраной, перед каждой бродячей облезлой кошкой, но прежде всего – перед самим собой. Страха остаться наедине со своей судьбой.

Грязный город, мерзкий… я иду по дышащим в затылок улицам и дворам, по крикливо-злым базарам и ухмыляющимися висельниками площадям, по прижавшимся к земле чердакам и разросшимся и жадно пожирающим души подвалам. Я всегда стараюсь хоть ненадолго окунуться в атмосферу чужой жизни, почувствовать её биение, своими собственными ноздрями ощутить наполняющие её смрад и зловоние, прежде чем начать… выполнять свою работу. Наверное, мне уже давно стоило бы оставить это бесполезное занятие и отдать всего себя делу. Я был во многих мирах, я ходил по многим улицам и видел многие солнца. Я много раз окунался в чужую жизнь, и каждый раз убеждался, что она так же страшна и неприглядна, как мне и казалось. И всё же я всегда брожу по чужой земле, просто так, без цели. Я много раз задавал себе вопрос «зачем?», и много раз находил сотни удобоваримых ответов. Но главный, истинный ответ так и остался за посеребренной завесой тайны. Зачем?..

День превратился в вечер, а вечер почти перешёл в ночь. Ноги вынесли меня на небольшую площадь; когда-то вымощенная полированной, наверняка ярко сиявшей на солнце брусчаткой, сейчас она вся покрыта толстым слоем грязи и мусора. На одной из куч облезлые бродячие коты дерутся за полусгнившую голову рыбы. Высокие стены домов нависают над маленькой забытой всеми площадью, хищными птицами падая сверху. Над головой остался лишь маленький клочок неба. Небо… оно всегда манит, игриво подмигивает звёздочками и дарует силу пережить липкие объятия ночного мрака. Но здесь даже оно кажется тусклым и блёклым. Кажется, даже оно, всепонимающее и всепрощающее, отвернулось от этого мира.

На противоположной стороне видна серая потрескавшаяся стена. Кто-то когда-то пытался сделать её белой, но это было так давно, что следы той давней попытки почти неразличимы. По бокам от высокого входа стоят две разбитые статуи. Вырезанные из легчайшего белоснежного мрамора невинные девушки мило улыбаются, приглашая войти. Вернее, улыбались, пока их не осквернили и не изуродовали чьи-то грубые похабные руки. Изнутри доносятся крики.