Алена Пулькина - Дневник Большого Медведя

– … Мы можем организовать вече, как на Древней Руси, а можем – республику, как в Древнем Риме, или создать что-то новое. Никто не диктует нам правил, никто не ставит условий и не предъявляет требований. Мы сейчас творим историю Зоны отчуждения. Пусть они там думают, что мы загниваем здесь, что мы убиваем друг друга. Мы же будем жить, как хотим, как говорит нам сердце. Мы построим тот мир, где каждому будет хорошо. Мы построим его из того, что у нас есть. Мы назовём его Зоной свободы, в нашу честь, в честь свободных людей.

Олег захлопал. Кто-то присоединился к нему, и вскоре весь вокзал наполнился гулом аплодисментов. Я не мог оставаться в стороне и, кажется, даже поднялся от волнения.

– Но помните, – продолжил Иван Иванович, – что, кроме вашей свободной воли, существует свободная воля других людей. Уважайте себя и окружающих. Ведите тех, кто потерялся в дороге судьбы, запутался в её сетях. Ведите, но не навязывайте им свою волю. Будьте свободными и делайте свободными других.

Он спустился так же ловко, как и забрался. Подошёл к нам, на лице – счастье и, да, чувство вкушённой свободы. Люди сначала робко подходили к нему, обращались, кто-то даже пожимал его старые обветренные руки, потом они собрали вещи и стали расходиться в разные стороны от вокзала. Мы, наша небольшая группа стариков, надела рюкзаки и двинулась к высоким жилым домам, видневшимся ещё из окон электрички.

Две десятиэтажки облюбованы многими. Почти все, кто остался днём на вокзале, перекочевали сюда. Заняли те квартиры, где всё ещё, словно манна небесная, были вода и свет. Мы сготовили овощи, которые нам выдавали в бараке, и улеглись на пыльные кровати.

В бараке нам дали приличное количество провианта: на одного человека вышло три банки тушёнки, две банки консервов, два контейнера с порезанными овощами, штука чеснока, батон чёрного хлеба, сто грамм простых печений. Пакетированный чай у меня остался ещё из больницы. Один контейнер овощей и четверть булки хлеба съел за сегодня.

В рюкзаке: куртка осенняя, две толстые рубашки, кальсоны, брюки зимние и летние, военные берцы, кроссовки и туфли, кепка, шапка, варежки. На мне: военная тёплая куртка, свитер, майка, военные штаны, кальсоны, шерстяные носки, зимние полусапоги. Для весны здесь холодно. Тем более в неотапливаемом помещении.

Мужики уснули, я пишу под светом настольной лампы на кухне. Удивительно, что она работает. Удивительно, что всё здесь так похоже на наш мир, мир за воротами. Мы устроились на 8-ом этаже в четырёхкомнатной квартире. Из целого тут только кровати, плита, ванная, два стола. Шкаф и техника разворочены. Раковина, ванная покрыты странными пятнами, за обоями шурша обваливается штукатурка, пороги почти превратились в пыль и от наших ног разнеслись по комнатам. На углах висят тенёты, серые, мрачные.

Пишу о чём-то постороннем, когда надо писать самое важное. Мы в Зоне. Не там, где тебя избивают палками и яростными голосами требуют выполнять свою работу. А там, где свобода. Наверное, человеку её нельзя давать: это может обернуться плачевно. Кто знает, куда ушли эти люди во главе с бандитом и чем они сейчас занимаются. Может, он считает, что не только нет власти, но нет и морали. Неважно. Важно, что прошёл целый день, что мы ещё живы, что теперь нам надо самим обозначать свои цели и самим двигаться к ним.

Но что делать? Какие цели ставить? Как существовать здесь, когда закончится еда, вода и свет? По каким законам жить, чему верить?

Совсем забыл, что я успел прихватить с собой бумажник. Разбирал его под светом лампы и нашёл в закромах фотографию с Натальей и Пашуком. Совсем из головы вылетело. Вот что значит не пользоваться деньгами. Наталья, с короткой стрижкой, в белом платье в цветочек, в кремовых босоножках на тонких ногах, с счастливой улыбкой, смотрела на меня из фотографии. Рядом стоял Пашук в коротеньких шортах и длинных носках, он держал букет и щурился от яркого солнца. Меня с ними не было, я стоял за кадром. Как всегда. Даже сейчас.

Я не могу уснуть. Пришлось снова сесть и продолжить писать.

Из окна видна дорога, по которой ушёл бандит. Она широкая, длинная, измятая, уходит далеко на север. Густо растут кусты, которые, как зловещие ночные тени, лезут со всех сторон, тянутся колючими, изломанными, голыми лапами за жертвой. Напротив нашего дома – остановка. Тут даже застрял чей-то голубовато-ржавый «Москвич». По правую сторону от нас – скрывшийся за деревьями магазин.

Обыкновенный город. Похожий на сотни таких же.

Степан проснулся от света лампы, хотя я закрыл дверь. Утверждает, что хотел пить. Достал флягу из бокового кармана рюкзака и опрокинул её содержимое, как лихой моряк.

Отдал свою тетрадь, чтобы я писал в ней, когда моя закончится. Сам до сих пор не понимаю, почему я не бросил запечатлевать всё, что с нами происходит. Всё же и так понятно: нас отослали как неугодных обществу, тянущих его в непроглядное дно, и тут мы можем делать всё, что захотим. Разве нужно говорить о чём-то ещё? Каждый из нас лишился прошлого и самого дорогого: семьи, предприятия, счёта в банке, кремовой «Волги», мягкой подушки под головой, семичасового чая с бабушкой и дедушкой или счастливой улыбки дочери. Мы пожертвовали половиной, если не целым, сердца, чтобы те, кто остался за воротами, смогли жить полной жизнью. Хотя какая это может быть полная жизнь без члена семьи?

От наших разговоров проснулись все. Иван Иванович улыбнулся, когда увидел, что я всё ещё веду тетрадь, отданную врачом. Он сел рядом и сказал:

– Может, однажды кто-нибудь прочитает эти записи и сжалится над нашими жалкими душами.

– А кому мы нужны? – бросил Степан. – Оставшимся там тоже как-то надо жить.

– Никто не спорит. Пока мы не умерли, нам тоже надо.

– Как раз об этом, – на кухню зашёл Олег. – Куда пойдём дальше?

– Между прочим, я немного изучил карту, – Степан разложил свой экземпляр на столе. Мне пришлось потесниться. – Эти дома в радиусе нескольких метров прекрасная точка, пригодная для жизни. Во всяком случае сейчас. Было бы неплохо устроить здесь привал, или лагерь, или как это ещё называется? для тех, кто сюда только приходит.

– Что ты предлагаешь? Оставить своих людей в случае чего?

– «Своих»? – тихо прыснул Олег.

– Мы не можем заставлять других делать то, что хотим мы, – нравоучительно сказал Иван Иванович. – Пусть будет, как есть. Нам надо позаботиться о себе.

– О себе – это понятно, вот только для чего?

– Знаешь, люди кочуют испокон веков, и очень странно, что у них никогда не возникает вопросов, зачем они это делают, – с неудовольствием старик смотрел на Степана. – Они перемещаются, потому что жизнь заставляет их так делать. А мы…