Песах Амнуэль - Тривселенная

«Войти?» — переспросил Миньян.

«Да!» — сказал Спаситель мыслью, изображенной на золотом диске давно взошедшего солнца. Светило неподвижно висело над горной цепью, полдень не наступал, а вечер не приблизился ни на один квант времени.

Красота созданного Миньяном мирка была совершенна, насколько мог быть совершенным материальный идеал, не наполненный светом духовности. Ормузд в душе Миньяна противился уничтожению светлого мира, Ариман в душе Миньяна желал тьмы, Абрам Подольский и Пинхас Чухновский в душе Миньяна стремились возвыситься наконец до божественного света и насытить общую память идеями Третьего мира. Даэна в душе Миньяна любила, и Натали в душе Миньяна любила тоже, Антарм и Генрих Подольский в душе Миньяна желали знать истину, а Виктор с Владом в душе Миньяна стремились этой истиной овладеть.

Миньян потянулся к солнцу и стер с его горевшего лика мысль Спасителя, начертав свою.

Миньян протянул руки свои к горам и сохранил о них память, и память о реке, текущей молоком и медом, он сохранил тоже, а еще память о небе и облаках, звездах и терпком утреннем воздухе, наполненном запахами покинутой Земли.

Свет Ормузда растворился во мраке души Аримана, впитавшем в себя любовь Даэны и Натали, стремление к божественному воплощению Абрама и Пинхаса, и жажду познания Антарма и Генриха он впитал тоже вместе с деятельной активностью Влада и Виктора. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной приникла сутью своей к этому существу, и Спаситель вошел в него, и Создатель в нем растворился, утратив личность, но обретя наконец истинную способность создавать несозданное.

«Я знаю свое имя, — подумал Миньян. — Мое имя — Мессия».

Мрак вернулся, но это был другой мрак, не тот, что принял десять душ, вырвавшихся из-под купола Ученых. И безмолвие стало иным, а отсутствие не было отрицанием материи в духовном мире, но отсутствием чужести, разъединявшей три Вселенные.

Мрак. Безмолвие. Отсутствие.

Поле было сожжено и казалось, что никакая жизнь здесь больше возникнуть не может. И еще испарения. Впечатление было таким, будто поле потеряло душу, и она светлым облачком, напоминавшим формой скособоченный и лишенный опоры дом, висела над черной, покрытой хрупкой корочкой, землей, наблюдая за всем, что происходило там, где совсем недавно души не отлетали ввысь, а напротив, нарождались и вступали в мир.

Миньян постоял, дожидаясь, пока все его части осознают не только общую для них личность, но и самих себя. Последним, кто вернулся и понял, что живет, был Ариман, сразу потянувшийся к своей Даэне. Миньян ощутил удовольствие, близкое к экстазу, от одного только прикосновения рук, пальцев, а потом и губ, это были сугубо материальные ощущения, странным образом оказавшиеся более духовно насыщенными, чем удалившиеся в бесконечность прикосновения идей, оставленные в Третьей Вселенной.

Плечи соприкоснулись, и энергия мысли заструилась от тела к телу, от мозга к мозгу, от сознания к сознанию. Вдохновенная-Любовь-Управляющая-Вселенной незримо присутствовала в нем, а поступки свои он теперь мысленно согласовывал с тем, как мог бы поступить Спаситель.

Он выбрался с поля Иалу на не тронутый недавним пожаром участок почвы, оставляя за собой вереницу глубоких следов — жижа рождения, вчера еще бывшая живой и светлой, нынче выдавливалась из-под черной корочки черной же слякотью и хлюпала, будто девчонка, у которой злой отец забрал и выбросил любимую тряпичную куклу.

Он знал — благодаря наблюдательности Виктора, — что после победы Ученых над энергией памяти прошло всего несколько часов, может быть, только ночь, да, конечно, именно ночь, потому что солнце стояло невысоко над восточным горизонтом, где вдали виднелись купола городского рынка и острый шпиль резиденции Минозиса. И еще он знал — благодаря чувствительности Ормузда и способности Чухновского понимать тонкие движения души, — что Ученый всю эту ночь провел без сна, ожидая возвращения побежденных им людей, страшась этого возвращения и желая его.

За границей поля, где уже росла трава, в которой было больше мыслей, чем зеленой стебельковой материальности (мысли, впрочем, оказались тусклыми, неразумными, просто шепот без смысла), Миньян провел небольшой эксперимент, который должен был определить диапазон его существования, как единой внутренне организованной личности.

Отделившись от группы, Влад быстрыми шагами направился вдоль кромки поля Иалу, огибая нередкие здесь проплешины черной земли — будто комья зла падали в траву и сжигали ее дух, оставляя стебли, лишенные смысла существования, догнивать и скукоживаться. В противоположную сторону отправился Виктор, а Антарм медленно пошел к городу, со стороны которого доносились утренние звуки — на рынке начался обмен, и можно было услышать, как продавцы и покупатели перекидывались мыслями о ценах и качестве товара. Спор обращался в пыль мысли, повисшую над строениями и отсверкивавшую на солнце, будто блестки на одеянии королевы венецианского карнавала. Образ этот всплыл почему-то в памяти Абрама, который никогда не был в Италии, но его отдаленный предок по имени Йегошуа именно в этой стране провел свои дни, оказавшись в Венеции после того, как семье пришлось бежать из Испании.

Воспоминание вспыхнуло, пронеслось и погасло подобно метеору, но его энергии оказалось достаточно, чтобы Миньян осознал, что он не один — на поле Иалу и в воздухе над ним, и там, где кончалась сожженная земля, и еще ближе к городу были рассеяны чужие, обращенные к нему, мысли. Осознание этого присутствия привело к тому, что энергия мысли стала энергией вещества, и короткий дождь прошел, не замочив никого, но осев на плечах едва заметной серой пылью. Даэна провела рукой по своему телу, пыль впиталась и была осознана.

«Ты вернулся! — это была мысль Минозиса. — Ты сделал это!»

«Я вернулся, — сообщил Миньян. — И память моя стала полнее, чем прежде. Давай поговорим без угроз и насилия».

«Что ж, — в пойманной мысли Миньяну почудилась заминка, будто Минозис не мог прийти к определенному решению, а может, использовал паузу, чтобы посоветоваться с другими Учеными. — Что ж, согласен. Приходи».

Миньян собрался на краю поля Иалу, критически осмотрел себя и решил, что в таком непрезентабельном виде нельзя являться не только к наверняка чувствующему любую мысленную и физическую деталь Минозису, но даже на городской базар, где дотошных взглядов тоже более чем достаточно.

Он был наг. В Третьем мире это обстоятельство не занимало его — в мире идей, где он сам создал для себя твердь и светило, не было смысла в одежде, скрывавшей тела, поскольку мысли его были наги по определению. Если на что и имело смысл набрасывать покровы, так это именно и только на мысли, а их Миньян не скрывал, да и сейчас не собирался придумывать одежд для своих мыслительных построений.