Песах Амнуэль - Тривселенная

Ормузд повернулся и молча вышел из комнаты. Я закрыл глаза. Не думал. И возможно, действительно оказался в другом месте и в другое время.

Я всегда любил сны, потому что в снах мне обычно все удавалось. В детстве, если доводилось поссориться с кем-нибудь из сверстников и быть битым, я прибегал домой зареванный, на мамины расспросы отвечал невнятно или не отвечал вовсе, и сразу ложился спать на диванчике в большой комнате, где стояло основание стереовизора. Засыпал я быстро и в любой позе, стоило только положить голову на подушку, и мне начинало сниться, будто я одной левой побеждаю Димку-буравчика, и будто Зина из параллельного класса брала меня под руку и мы шли по школьному коридору, и все, даже ребята из выпускной группы, смотрели нам вслед и говорили: «Какая замечательная пара!»

Став старше, я научился сны программировать. Не думаю, что мне действительно это удавалось, но впечатление было именно таким: ложась спать, я задумывал сон — приключения, скажем, или любовь, или что-нибудь спокойно-возвышенное, — и все получалось, как я хотел. Как-то я рассказал об этом своему психоаналитику в районной поликлинике, и он, выпытав у меня такие детали, о которых я даже себе не всегда напоминал, глубокомысленно заявил:

— Аркадий Валериевич, у вас сильна эйдетическая память, вы не сны умеете конструировать, а свои воспоминания о снах, которые вам даже, может быть, и не снились вовсе.

— Как это возможно? — удивился я.

— Такое бывает, — продолжал настаивать психоаналитик. — Люди обычно не запоминают снов. Точнее, сны конструирует и запоминает подсознание, это особый процесс, с сознательной деятельностью связанный весьма опосредованно. Просыпаясь, вы помните обрывки последнего быстрого сна — процентов пять-десять информации, не более. Но лакуны не остаются пустыми: включается ваша фантазия — зачастую опять-таки бессознательная, — и мгновенно заполняет пустоты сна желаемыми образами. Понимаете? Вы говорите, что хорошо помните вчерашний сон, а я уверяю вас: не сон вы помните, а свою фантазию, порожденную обрывками, оставленными сновидением.

— Поэтому в снах мне всегда все удается?

— Конечно. Вы не можете допустить собственного поражения, придумывая реальность мира, в котором вам хотелось бы жить.

Я промолчал, но в ту же ночь заставил себя увидеть во сне, как я овладеваю самой красивой женщиной на планете Айолой Лампрам из Эритреи, она выступала несколько дней назад в вечерней программе «Люби меня» и поразила той экзотической красотой, когда тело невозможно расщепить на элементы — лицо, шею, грудь, бедра, — все это по отдельности выглядело не очень привлекательным, но вместе… Помню, Алена тогда сказала:

— Аркаша, у тебя взгляд самца.

Я не спорил. Мужчина, который не смотрит на женщину, как самец, хотя бы изредка, теряет в своей мужской сути куда больше, чем если он не может вбить гвоздь в пластилитовую стену.

В тот вечер мне было хорошо с собственной женой, как никогда прежде, а потом я заснул, и во сне мне было хорошо с Айолой Лампрам — я был уверен, что видел именно созданный мной сон, а не подсознательную фантазию, явившуюся в момент пробуждения. Конечно, моя уверенность ничего не значила для психоаналитика, но мне было все равно.

А когда я увидел в своем последнем сне стоявшую у подножия холма обнаженную женщину и понял, что люблю ее больше всего на свете — больше той жизни, которую я к тому времени прожил, и больше всех жизней, которые мне, возможно, предстояло еще прожить, — я точно знал, что она не могла быть порождением фантазии, сексуальной мечтой подсознания. Женщина была так же реальна, как реален сон, который потом сбывается, и ты не понимаешь причинно-следственной связи между этими явлениями, да и понимать не хочешь, тебе достаточно факта: ты видел, и это случилось.

Жаль, что тогда — в мире — мне пришлось умереть, встретив во сне свою мечту.

За все нужно платить. За большую любовь — хотя бы за понимание того, что она существует, — приходится платить смертью, и это еще не самая большая плата, если в конце концов получаешь то, что казалось нереальным и далеким, как планета Плутон.

И еще я вспомнил, уйдя в себя.

Мое имя Аркадий Винокур. Я пришел в этот мир из Москвы две тысячи семьдесят четвертого года. Пришел как все — потому что умер. Но — в отличие от прочих — мой приход имел смысл. Цель. Ормузд тоже говорил о цели, вытаскивая меня из болота пришествий — или с поля Иалу — или из пучины Иштар — разные названия обладали одинаковым смыслом. Но цель, которую имел в виду Ормузд, была вовсе не равнозначна моей. Цель, о которой говорил мальчишка, для меня в этом мире не существовала. У меня была своя.

Воспринималась она как последовательность картин.

Картина первая. Я, частный детектив Аркадий Винокур, стою над телом погибшего по неизвестной причине господина Подольского и с ужасом смотрю на сожженное лицо, на котором холодными голубыми лужицами выделяются глаза. Уже тогда меня посетила некая мысль, которой в то время быть не могло. И оттого, что она пришла ко мне в голову там и тогда, я не мог вспомнить ее здесь и сейчас. А должен был.

И вторая картина. Я лежу на диване в комнате моего шефа, Виктора Хрусталева, надо мной склонился мужчина в черном костюме, черной ермолке и с таким же черным, физически ощутимым взглядом. Он хочет мне добра. Чухновский. Да, это его фамилия. Ну и что?

— Он же все помнит! — кричит раввин. — Именно сейчас он помнит все…

И я понимаю, что это так. Если бы не эти слова, я не смог бы прийти в этот мир таким, каким пришел. Я всплыл бы на полях Иалу или на болоте пришествий ничего не помнящим и не понимающим существом, каким является в этот мир каждый, кто покидает тот. Я действительно не смог бы ни секунды обойтись без Учителя. Я не знал бы ни цели своей в этом мире, ни смысла своего здесь появления. Цель я бы выбрал потом, а смысл мне растолковал бы Учитель.

Но я пришел иным. Я помнил, и это меняло все.

Об этой моей особенности не должен был знать никто. Потому что я лишь наполовину принадлежал этому миру. Я сохранил память.

Но Господи, как же мне должно быть трудно…

Ностальгия? Умирая и возрождаясь, не нужно помнить о прежнем. Нельзя, иначе новая жизнь становится обузой хотя бы потому, что не является продолжением. Я прожил полгода в Австрии, когда заканчивал колледж и проходил практику в спецназе по борьбе с терроризмом — и как же мне было плохо без воздуха Москвы, без ее безалаберных транспортных развязок на самых немыслимых для западного водителя уровнях, без темных подъездов с копошащимися тенями, без… Без себя — московского, которого я потерял, оказавшись по ту сторону границы. Я считал дни до возвращения, хотя скучать, конечно, не приходилось. И я хотел на эти полгода лишиться памяти, чтобы прошлое не вытесняло из мыслей настоящее и не мешало думать о будущем.