Нина Пипари - Сны, цветы и животные

В основном это были ребята из неблагополучных семей, объединенные общими наклонностями и слабостями и – иногда в буквальном смысле слова – бездомностью. Они ругались, употребляли что-то более-менее легкое и величали друг друга не иначе, как позаимствованными из любимых фильмов кличками.

Мне нравилось приходить в тот уютный тесный закуток, куда они стекались по вечерам с разных концов города. Собирать двух-трёх-четырёх с особенно голодными глазами. Вести в хорошее кафе, где они забирались на диваны с ногами и дразнили официантов. Они меня использовали, конечно, и сперва с опаской относились к даровому угощению, но потом освоились и уже на третьем совместном обеде, не стесняясь, обсуждали при мне свои совершенно одинаковые истории встреч-предательств-расставаний.

С двумя подростками на снимке мы познакомились там же. Звали их Рой и Малютка. Это была самая завидная пара. Целый бесконечный месяц они были непростительно счастливы и верны друг другу. Целый июнь все – и я вместе с ними – провожали завистливыми взглядами их щуплые бесплотные фигурки, выныривавшие то тут, то там из закоулков, выпадавшие из дверей и подъездов, безмятежно проплывавшие мимо, переворачивая всё внутри своим вопиющим, до безобразия безучастным ко всему на свете счастьем.

Июль был невыносимо жарким. Малютка вдруг получила бесценную путёвку в лагерь для таких же бесхозных подростков. Об отказе не могло быть и речи – то был последний год, когда она подходила по возрасту.

Провожали все, кто мог. Паровоз нетерпеливо скрипел и отдувался. Закрапал дождь, мы сбились притихшей кучкой под навес и курили, пока Рой, влипнув ладонями в стекло вагона, неподвижно стоял напротив тусклого силуэта Малютки, а потом поезд дрогнул, и Рой тронулся, только ноги. Потом пошел, побежал. Мы выбросили недокуренные сигареты и ссыпались в метро.

Через неделю все разом узнали, что Малютка изменила, причем с местным, причем старым, лет двадцати пяти. Слово это – «измена» – неизменно всплывало вместе с неуклюжими картинками этой самой измены, и было тошно и странно, что в мире всё по-прежнему, несмотря на такой жуткий катаклизм.

Мы ходили потерянные, не глядя друг другу в глаза. Потом я вовсе перестала приходить на место их сборищ, боясь напороться на волчий, затравленный взгляд Роя, караулившего день и ночь того, кто смог бы объяснить ему самому его горе. Он ничего не говорил, ни о чем не просил и даже не пил. Он просто смотрел остолбеневшими, непонимающими глазами, от чего хотелось бежать.

Ещё через неделю неверная вернулась, и всё вдруг встало на свои места. Рой устроился на хорошую работу – грузчиком – и нашел себе новую девушку, Малютка поступила в колледж и обзавелась маленьким улыбчивым турком, и частенько их видели вчетвером в кафе, мирно попивающими пиво.

Я сложила снимок вчетверо и подожгла. Корчась в судорогах, он распустился, дёрнулся и стал съёживаться, сморщивая лица Роя и Малютки в злые старческие гримасы.

***

Это чувство пройдёт, я знаю. Оно исчезнет, как след на песке, стёртый следующей волной. Но я почему-то не хочу с ним расставаться, с этим большим чувством. Оно лежит во мне, отчаянно живое. И непонятно, что с ним делать, и куда его деть. И мне начинает казаться, что я могу понять тех бедовых матерей, что бросают своих новорождённых детей в мусорные баки.

А, может, это просто подкрадывается простуда и самое время звонить маме. Кто знает? В конце концов, на той неделе обещают снег.

«Ты споткнулся о слова. Служи жизни и всё упорядочится»

А. де Сент-Экзюпери. Цитадель

Где-то я слышал, что самые лучшие писатели – несчастные. Те, у кого жизнь не заладилась с самого начала и у кого достало таланта и терпения, чтобы бороться с ней словами. Терпения – поскольку проку от них, от слов, никакого. В этом я и сам успел убедиться сполна. Но об этом позже.

Из перечисленного у меня было только терпение. Было и есть – иначе как еще объяснить то, что я сейчас просто сижу и печатаю, хотя по всему должен пить горькую или шататься по улицам.

Талантами я никогда не блистал, а жизнь моя была исключительно счастливой – до последнего времени. Потому и взялся писать. Решил попробовать – другим же помогает. Вдруг и мне поможет, раз уж всё остальное не работает.

Всё повторяется.

Эту фразу она может произносить снова и снова, в ответ на мои вопросы или собственные мысли или просто так.

С женой мы знакомы давно – с самого рождения. Я понял это при первой нашей встрече. Она тоже. Во всяком случае, она так говорила, а я ей всегда верил и верю. И именно поэтому я сейчас схожу с ума – я верю ей, несмотря ни на что.

Путь к нашей встрече был неблизким. Иногда так трудно было поверить в то, что она состоится – эта встреча с моей первой и единственной любовью. Путь был трудным и одиноким, и чтобы преодолеть его, я по слабости искал помощи у других людей. Вернее, у одной только девушки, в память о которой у меня почти ничего не осталось, кроме имени.

Жена была против официальной свадьбы. Ей не нравились мои родственники, моих немногочисленных друзей она не понимала, хотя и те, и другие находили ее приятной. Каждый раз при упоминании о свадьбе её глаза наполнялись слезами, и она говорила: «Они напоминают мне о том, что я ничего о тебе не знаю».

Я не придавал значения этим словам, я просто сделал, как она просила. Мы расписались, пригласив в свидетели двух пойманных у загса пешеходов. Потом поехали кататься на каруселях. Пили квас и ели мороженое. Потом поехали домой и хохотали, жадно, наперегонки угадывая в смешанном шуме летнего вечера в доме с тонкими перегородками вместо стен хаотичное перемещение шкафов, детское кваканье пианино, пьяные стенания под балконом. Пока не заснули, изнуренные счастьем.

Долгое время наша совместная жизнь текла, как неторопливая спокойная река. Без порогов и стремнин. Только в нашей маленькой квартирке я чувствовал себя по-настоящему свободным. Только с ней вообще я узнал, насколько свободным может быть человек, не участвуя для достижения этого заветного состояния в постоянной борьбе, не протестуя и не разрушая. Не выкрикивая слова ненависти и обвинения. Просто – сидя в темной кухне у открытого балкона, и глядя на звезды, и слушая, как внизу беснуется ночной город. А рядом сидит маленький человек с большими тёплыми глазами и что-то щебечет, то улыбаясь, то хмурясь, а потом резко умолкает, подвигает стул поближе и прижимается круглой щекой к твоему плечу. Вот так.

Мы всегда были вместе. Хотя многим это не нравилось. Даже мои немногочисленные друзья находили странным, что я не рвусь из дома, почти не участвую в наших и без того редких попойках и даже на выходных остаюсь с ней вдвоём, в нашем доме. Один мой друг как-то намекнул даже (он был довольно-таки пьян тогда), что скоро наша идиллия кончится, что это не любовь, а привычка, что любовь должна гореть и ещё что-то делать, что это скучно, в конце концов. И ещё он сказал, что никто из наших общих знакомых не верит, что наше чувство протянет хотя бы год.