Татьяна Зубачева - Аналогичный мир. Том третий. Дорога без возврата

Народу полно, но Владимира уже не видно. Эркин протолкался к выходу и пошёл к себе. Да, многие уже улеглись, но в некоторых отсеках ещё вовсю гуляли.

Женя с Алисой уже лежали и, похоже, спали, еда на столике была аккуратно сложена, а Владимир сидел на расстеленной постели и смотрел в окно, хотя в тёмном стекле мог видеть только своё отражение. Слабое, потому что свет в их отсеке уже выключен. Спали и двое на боковых полках напротив их отсека. Постель Эркина тоже была развёрнута. Эркин посмотрел на Женю, подтянулся и залез на свою полку. Стащил сапоги и после секундной заминки опустил их вниз под стол, рядом с черевичками Жени и ботиками Алисы. Смотал портянки и засунул их в сетку на стене, затем расстегнул пояс на джинсах и вытащил рубашку. Раздеваться дальше он не стал. За время жизни в лагере привык спать на простынях, да и не настолько тепло в вагоне. И наконец лёг, вытянулся на спине, натянув до подбородка колючее, чуть тоньше ковбойского, одеяло. И закрыл глаза. Ну, вот теперь действительно всё. Пронзительно закричал за окном гудок. Ну, вот и всё. Он ушёл, прорвался. Теперь уже Женя и Алиса в полной безопасности. Здесь им ничего не грозит. Мелко дрожала под ним полка, стучали колёса, где-то ещё пели, кто-то нудно и непонятно со слезами в голосе на что-то жаловался, а с другой стороны над чем-то смачно ржали. Но он всё равно слышал дыхание Жени и Алисы.

Кряхтя и постанывая, лёг Владимир. Кто-то, громыхая подкованными сапогами, прошёл мимо их отсека. Вагон успокаивался и засыпал.

Жариков закрыл книгу и откинулся на спинку стула. Время, конечно, позднее, и читано это уже многократно, но… всякий раз, когда так погано на душе, что не хочется жить, он берётся за эту книгу. И раньше это помогало. Но не теперь.

В дверь осторожно постучали. Жариков нахмурился: ему сейчас только этого не хватало, может, постоят и уйдут. Но стук повторился. Жариков обречённо вздохнул.

– Войдите.

И чуть не выругался в голос от удивления. Вошёл Андрей. Вот уж кого не ждал и не хотел видеть. Андрей стоял у двери, понурив голову.

– Ну? – наконец сказал Жариков.

– Иван Дормидонтович, – Андрей прерывисто перевёл дыхание, – я… я пришёл сказать… я не могу больше…

– Чего? – холодно поинтересовался Жариков, откладывая книгу. – Чего ты не можешь?

– Жить так.

В глазах Андрея стояли слёзы. Он явно старался сдержать их, не заплакать.

– Я знаю, за что вы на меня сердитесь, – Андрей всхлипнул. – Я знаю, я виноват. Новенький ни при чём, это я всё придумал. Я хотел… Я хотел, как лучше… Я думал, это Новенькому поможет, ну, бояться перестанет. Он так боялся белых, этого… что ни о чём уже ни думать, ни делать ничего не мог. Он и в палатах поэтому не мог работать. Из-за страха. А этого… это же он Новенького на День Империи избил. Ну, я и подумал… Я виноват, я знаю. Я потом понял, что сам стал, как этот, как… как Большой Док.

До этих слов Жариков слушал относительно спокойно. Слезливые, по-детски лукавые объяснения, что не хотели, не знали, не думали, он за этот год выслушал немало и знал, что, в принципе, все эти слова отражали не раскаяние, а желание избежать наказания. Но вот последняя фраза… уже нечто новое.

Жариков встал и подошёл к Андрею.

– Ты это понял?

Андрей кивнул, отворачиваясь, и зажмурился, сдерживая слёзы.

– Ладно, – Жариков вернулся к столу. – Садись, поговорим.

Осторожно, словно по горячему или скользкому, Андрей подошёл к столу и сел, положив ладони на колени, понуро опустил голову.

Жариков ни о чём его не спрашивал, и он заговорил сам:

– Я не знал, что он сын Большого Дока. Знал, что он Новенького на День Империи мордовал, а на Хэллоуин его арестовали, ну, в тюрьме у него крыша поехала, и его сюда отправили. Я… – Андрей стал перемешивать русские и английские слова, – я думал, он – обычный беляк. А Новенький и так… жил-дрожал, а его увидел… такой ни одну сортировку не пройдёт.

– Что-что?! – перебил его Жариков. – Ты это чего несёшь? Какие ещё сортировки?!

– Нет, Иван Дормидонтович, это… это не то, я понимаю, сейчас их нет, но… я же видел таких, их убивали. И Новенький таким становился. А сейчас… понимаете, он увидел, что беляк боится, его боится. Что он не слабее беляка. Он… он себя человеком почувствовал.

– Увидев страх другого?

– Да. Я понимаю, что вы о нас думаете, но это так.

– Вам тоже это было надо? – спросил Жариков.

Андрей поднял голову и твёрдо посмотрел ему в глаза.

– Мы видели их зависимость от нас. А на Хэллоуин увидели и страх. А кое-кто и в заваруху увидел, и ещё раньше… бывало. Да, это так. И… нет, не только это, – Андрей тряхнул головой. – Не только, нет. Мы же видели, понимали, нас спасали, лечили, но… нас. Попали к добрым хозяевам. Бывает. Редко, но бывает, повезло. Мы… мы оставались, кем были, рабами, спальниками, поганью рабской. Только потом, когда доходило, и тоже… нет, я путаюсь, простите. Я думал, Новенькому поможет.

– И помогло? – прикрывая иронией искренний и чуть ревнивый интерес, спросил Жариков.

– Да, – улыбнулся Андрей. – Он совсем другим стал, вы заметили? Он… он имя себе взял. И не Новенький теперь, а Новиков, Александр Новиков, Алик. И учиться начал всерьёз. Да, – Андрей нахмурился, – ему помогло, но… но я потом понял, это, ну, что я сделал, это тоже… по-рабски. Я таким же получился. На слабом силу свою показываю. Я же сильнее, ну, беляка этого. И вот получилось, что я… придумал и на человеке… нет, он получился материалом для меня. Я когда это понял… – у Андрея расширились глаза, – я спать теперь не могу, всё думаю. Иван Дормидонтович, что мне теперь делать?

– Ты сам эту кашу заварил, – Жариков и боялся перегнуть палку, и не мог сдержать накопившуюся за эти дни горечь, – сам и расхлёбывай.

– Я не знаю, – вздохнул Андрей. – Может… может, мне пойти к нему, извиниться…

– Думаешь, он примет твои извинения? – спросил с интересом Жариков.

Андрей снова опустил голову.

– Да, вы правы, Иван Дормидонтович, я для него… раб, он меня и слушать не станет, или подумает, что это вы мне приказали.

– Что приказал?

– Ну, прощения попросить, – Андрей невесело улыбнулся. – Нас всегда заставляли прощения просить, на колени вставать, руки им целовать, сапоги… все мы так… в ногах у них навалялись. Вы же помните, мы и здесь первое время так же… просили.

Жариков кивнул. Он помнил эти мольбы о пощаде, милостивом прощении. Не все, правда, вели себя так, но… Жариков встал и пощупал чайник. Чуть тёплый, надо подогреть.

– Сейчас чаю попьём.

– Спасибо, Иван Дормидонтович, – Андрей потёр лицо ладонями, взъерошил пальцами волосы, вздохнул. – Я не знаю, что мне теперь делать, как мне жить дальше.