Константин Кизявка - 1982

Был Костик простым батайским мальчиком, с милыми детскими тараканами в голове и вдруг… Поспал у бабушки на свою голову. Нет. На всю голову. Да, так точнее.

Хорош! Хватит! Глупо! Вот мир. Такой, каким был вчера и позавчера. Всё. Короткая, простая, ясная мысль. Достаточная для душевного спокойствия и радости.

Вчера было хорошо. Каникулы. Без домашних заданий, без тошнотворной тройки даунов из 8 «б». «Дауны»? Откуда такое слово? Странно.

Читал неделю назад в журнале «Наука и жизнь» о сновидениях. Четко помню: «сон – сумма пережитого, увиденного, услышанного. Ничего нового, чего не было в жизни, во сне не увидеть и не услышать». Читал, примерял на себя и, казалось, не поспоришь с фактом.

«Дауны», «ниндзи», «нейроны»… Яркие картинки невозможной жизни.

«Ниндзя», смешное слово. Был во сне хромой тип, считавший себя ниндзей. Рассказывал бредовые истории.

«Нейроны». На фотографии – под микроскопом маленький спрут. Щупальцеобразные аксоны и дендриты. И видеоролики по теме с пояснениями специалистов по магнитно-резонансной томографии головного мозга. О Боже! МРТ! Во сне сочинил? Или в больнице услышал, когда последний раз к стоматологу ходил?

Как больно старый врач, периодически встряхивавший длинными седыми как у индейского вождя волосами, пломбировал два передних зуба! Не было, видите ли, обезболивающих средств. Хочет, понимаете ли, драть нервы вживую. До слез. А вот у Димы, в частном кабинете… Какой Дима? Я еще зубы лечил во сне? Кошмар. Что за морок? Болею?! Шизофрения стучится в оба полушария?

Останавливаюсь, резко разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и шагаю к наверняка проснувшимся родственникам.

В просторном зале, простите за штамп, “царит оживление”. Мама помогает бабушке сервировать стол. Отец беседует с дедом на диване, а братья выглядывают из соседней комнаты в ожидании завтрака.

На тумбочке здоровенный как сундук черно-белый телевизор. Щеки растягивает улыбка. Сверху на телевизоре вязаная белая салфетка, как на комоде или журнальном столике. На салфетке белый пластиковый параллелепипед. Барометр? Термометр? Два в одном?

– Чо лыбишься? – Герман стоит рядом и внимательно наблюдает.

– Да вот… – теряюсь. – Телевизор прикольный.

– Телек, что ли? Дык обычный. “Рас-свет”, – читает по слогам надпись у мощного тумблера переключения каналов. – Ты по-русски понимаешь?

– Немного, – пытаюсь отшутиться.

– Оно и заметно, – кивает и бросается в соседнюю комнату, где завизжал младший, успевший что-то натворить.

– Не орите! – бросает мама, отец недовольно смотрит в сторону шума.

Иду в спальню, вижу братьев, отчаянно сражающихся за пульт электрического автомобиля. Вырывают друг у друга электромагнитный символ власти над игрушечным счастьем. От пульта к машинке тянется провод, и то ли разжиревший феррари, то ли чахлый хаммер кувыркается, подпрыгивает, хаотично дергается под братскими ногами.

– Так техника долго не проживет, – замечаю громко, но никто не слышит, борьба нешуточная.

Всего два часа назад, во сне, верил, что оба драчуна военные врачи. Взрослые солидные мужики, пенсионеры. Герман полковник, прошел войну, награжден орденами, Максим подполковник, опытный хирург, преподаватель Военно-медицинской академии. И вот… Драка за машинку. В каком месте смеяться?

Окунаться в вещие сны забавно.

Присаживаюсь на стул, наблюдаю за баталией. Побеждает опыт. Гера торжествующе поднимает над головой трофейный пульт, Максим рыдает и бежит в зал, откуда слышны отрывистые всхлипы:

– Отобрал… Герка… Я… Хочу… Тоже… Машинку…

Неожиданные слова Германа обрывают приятную безмятежность:

– Нелепо, да? Зачем малыша обидел? Нужна мне эта игрушка, как собаке противогаз, ан нет, надо отобрать в жестокой борьбе. Может, я просто закаляю его характер?

Лицо брата печально. Смотрит на модельку, бросает пульт на кровать, идет к проигрывателю. Вытягивает черный диск из картонного конверта с фотографией Высоцкого.

– Зачем Максима обидели? – на пороге мама и пылающий щеками брат. – Почему машинку маленькому не даете?

Удивление на лице Геры такое естественное.

– Какая машинка?

Пластинка в руках подтверждает бессмысленность претензии.

– Ну, – мама обращается к Максу, – где твоя машинка?

Не веря переменам, и все еще пузырясь обидой, Максим бочком подходит к пульту. Игрушка взвизгивает, заходит в немыслимый вираж и переворачивается колесами вверх. Восторг переполняет младшего. Мама успокоенно удаляется к бабушке. Завтрак почти готов.

Я спросил тебя, зачем идете в горы вы?

А ты к вершине шла, а ты рвалася в бой.

Ведь Эльбрус и с самолета видно здорово!

Рассмеялась ты и взяла с собой.

Хрипит Высоцкий. Гера смотрит в окно на сыплющиеся хлопья снега. Макс с упоением гоняет модельку.

Подхожу к Герману. Смотрю на снег. Спрашиваю:

– Что тебе снилось сегодня?

– Ночью?

– Ну да, ночью.

– Ничего.

– Точно?

– Точно.

Показалось. Почудилось.

Ох, какая ты неблизкая, неласковая,

Альпинистка моя, скалолазка моя!

Каждый раз меня из пропасти вытаскивая,

Ты ругала меня, скалолазка моя.

На круглом просторном столе дымятся вскрытые продольными разрезами пироги. Жирно белеют солёные кусочки сала на плоской тарелке. Квашеные помидоры и огурцы, моченые яблоки, горячее картофельное пюре, свиные котлетки. Упоительный аромат густейшего бабушкиного соуса.

– За все хорошее и доброе! – дедушка звонко чокается с бабушкой, отцом, матерью и нашими стаканами вишневого компота.

Отхлебываю прохладную темно-красную сладость. Вкус не такой. Но, именно таким должен быть. Изначально. А был другим. Не таким…

Я не путаюсь в словах. Так с фильмами. Допустим, полюбился лихой блокбастер в гнусавом переводе Володарского, посмотрели его сотню раз, привыкли, сроднились и вдруг Первый канал выпускает кинульку в идеальном дубляже голосами гениальных актеров. Что? Лучше? Естественно, нет. Не то!

Поэтому компот, соус и даже сало – великолепны. Соскучился! Сколько лет мечтал усладить тоскующий по былым вкусам язык неоспоримой аутентичностью! Холодный ядовитый голос в голове: “Уже часов десять мечтал, аутентичный ты мой!” Ходики на стене безжалостно показывают 9.45. Чёрт! Всё так. Встречали Новый год здесь. Стол того же диаметра. Цвет компота не поменялся.

Откидываюсь на спинку стула. Шут с ним, внутренним бардаком. Разве не весело поверить в фантазию, допустить нелепую идею: «я пророк», пусть не Мухаммед, но что-то в таком роде.

– Опять лыбишься? – Герман на соседнем стуле. – Странный ты.

– Я не странный… Просто умный. Очень.