Константин Кизявка - 1982

Друзья перечитывают послание, ругаются. Злые. Расходимся, хлопают по плечу, мол, держись, выпей водки, выбрось из головы.

И вот – одна тысяча девятьсот восемьдесят второй год от рождества Христова. Мы на третьем этаже. Кто живет в нашем углу? Андрюха Морозов? Ну, у него, по ходу, не будет потрясений семейных. Хотя, стоп! В будущем тут будет не он, а его племянник, Славик. Андрюха на север уедет. И… так-так… Ага! Славика ждет та еще история. Мать у него пьющая. Живет далеко и отдельно. Славик женится. И вроде бы всё будет складываться хорошо. Молодая, заботливая такая девочка. За ручки будут водить друг друга нежно и заботливо. А лет через пять идеальной семейной жизни у матери возникнут проблемы с жильем. Славику нужно будет приютить её на время. И тут любовь превратится в морковь, и девочка сбежит к другому, без проблемной матери.

Да… Вот такое светлое будущее, о котором не мечтали большевики. Проклятие четвертого подъезда. Мистическое и необратимое.

Аж мурашки по телу прошелестели. Холодные пальцы беспощадной судьбы. Бедные мои, хрупкие мои, дорогие мои мальчишки!

А Гера уже возится с ключами. Сильно тяжелеют сумки к пятому этажу. Дверь раскрывается со скрипом.

Не спешу переступать порог родного жилища. На серой, посеченной временем металлической дверце электросчетчика четырьмя кусками синего пластилина по углам прилеплена картина. Фломастерами на чертежном листе бумаги нарисован веселый мультяшный заяц. Улыбается в тусклое пространство подъезда. Источник радости серого грызуна – оранжевая морковка перед ушастой головой на елочной ветке. Внизу красивым почерком – “С новым годом!”

Вчера днем. Перед походом на Советскую. Марина, соседка, симпатичная зеленоглазая блондинка, попросила кнопки. Мама сказала, что кнопок нет, но есть скрепки. “Скрепки не подойдут, – возразила Марина, – я ведь картину буду вешать. А пластилина у вас нет?” Пластилина?! Да у нас его! Притащил ей темно-синий кусочище. Вместе повесили жизнеутверждающий плакат на счетчик. Марина протянула оставшийся ком расплывчатой синевы. Не взял, попросил сделать зайчика, как на картине. Разошлись. А через пять минут в дверь тихо постучали. Открыл. “Справа“, – шепнула Марина и скользнула в свою квартиру. Я почувствовал запах шоколада. Всегда казалось, изо рта должно пахнуть не слишком приятно. А тут – шоколад. Невероятное открытие. И чудо – с дверного откоса улыбается симпатичная мордочка зайца.

Мы любили друг друга. По-детски, наивно, не догадываясь об очевидной остальным взаимности, не требуя друг от друга внимания. Еще вчера. И несколько лет до вчера. Сколько? С того момента, наверное, когда шестилетним прыгал с ней, пятилетней, по синему дивану в зале. Восемь лет. Ого! Умею быть преданным одной девочке! Умел. Одна ночь изменила то, с чем не справились восемь лет жизни. Правда, ночь продолжалась тридцать лет. Уже не люблю. Нежность, радость, удивление – да, но любовь… Есть те, кого любил сильнее, отчаяннее. Если они и выдуманы мозгом в новогоднюю ночь, то так ярко, так трудно и тяжело, что болят сильнее реального, невоображаемого. Что еще вчера казалось счастьем, сегодня тянет на грустную усмешку. Прислушиваюсь к отголоскам сна и смутное, тоскливое предчувствие сдавливает грудь. В новогодние праздники произошло… хотя правильнее сказать, произойдет неприятный случай, убивший нашу хрупкую, детскую тайну.

Милый дом. Кислый воздух. Тут живут школьники. Носки не снимаются неделями, ванну принимают с такой же регулярностью. Идеал иезуита. Несвежесть не тошнотворная, как бывает в особо неаккуратных квартирах. Опять же «свое», по гипотезе учителей начальных классов, плохо не пахнет. Но проветрить не помешает.

– Опять лыбишься? – Гера смотрит на застывшего посреди коридора в странной медитации старшего брата. – А кино уже началось!

Из зала вкрадчивый старческий голос:

– Вы пробовали заглядывать в будущее?

Замираю. Вопрос в точку. В десятку!

Слышится женское хмыкание, старичок продолжает:

– Пробовали? А я пытаюсь, – говорит как в старом кино, в слове “пытаюсь” нет мягкого знака.

– Всего доброго! – смущенно отзывается женщина, цокают удаляющиеся каблучки.

– Вы любите неожиданности? – старичок переключился на меня? – Я очень люблю. Они нас ждут.

Нереальность простого до этой секунды мира захлестывает. Врываюсь в зал, чтоб увидеть странного, знающего причину моего безумия мудреца. Но вижу включенный телевизор. На экране уходит вдаль по дороге, занесенной палыми листьями, женщина в бежевом пальто и белом берете. Пролетают мальчишки на велосипедах. Из-за поворота слева на экран выруливает желтый жигуль и, показав слегка примятый бок, скрывается справа за старинным, в стиле пятидесятых годов, домом.

– Фу, напугал! – Максим вскочил с дивана, смотрит большими глазами. – Хорош так делать!

Телевизор на коричневой тумбочке, между двумя дверными проёмами, напротив коридора, откуда я влетел. Слева – вход в комнату Геры. Справа в комнату родителей.

Вообще, отец не любит двери, ему кажется, что за ними мы с братьями будем творить что-то ужасное, вызывать Ктулху или рисовать на обоях… Поэтому у нас проемы с занавесками. Единственная в квартире дверь – в спальню родителей или, как мы называем, балконную комнату. Со стороны, где я замер, вдоль стены, два обтянутых зеленой холстиной мягких кресла. Между креслами – шахматный столик с большими деревянными фигурами. Дальше к окну синий диван, слегка раненый беспокойными детскими ногами восемь лет назад. Еще дальше – сосна. Позавчера наряжали. С удовольствием истинных ценителей старины вешали игрушки пятидесятых годов. В половину удовольствия – шарики и сосульки семидесятых. Самое хлопотное, гирлянду с огоньками, свалили на Макса. Макс, конечно, не справился, и через час бесполезных попыток ему помогали все, даже вернувшийся с работы отец. Младший уже сидит на диване. Гера усаживается в кресло.

Справа, если опять же стоять лицом к телевизору, а я так и стою, стена, облагороженная (как кажется родителям) большим персидским ковром. Диван поменьше. Зеленого цвета с большой коричневой лакированной тумбой для хранения спальных прибамбасов. Слева от дивана, впритык к стенке, за которой родительская спальня, книжный шкаф, набитый советскими (а какими же еще) книгами.

Сажусь в кресло. Фильм цепляет. Не сюжетом даже, не режиссерскими странностями: синий асфальт, красные ветви деревьев, радуга в ведре с водой, экзистенциальный дирижер в лодке, медленная тревожная музыка. Другое. Предсказуемость. Будущее здесь видят. Знают. Живут, не волнуясь, не мучаясь, спокойно и уверенно. Может, у Каверина тоже был большой Сон и фильм – контакт с такими, как я? Кстати, жив еще Каверин? Ах, Гугла нет. Ладно. Смотрим кино.