Георгий Костин - Прозаическая триада

– Ну, если ты не веришь мне, родному брату, тогда поговори с матерью сам. Она тебе все расскажет…

Я же и после первого его словесного удара потерял самообладание и способность психически защищаться. А тут и вовсе пошел у него на поводу и ярко представил себе разговор с матерью о её сексуальных проблемах. Это представление оказалось мне не под силу. Я от него, как от резкого неожиданного удара, сразу погрузился, будто в глубокий нокдаун или сон. И в таком грёзовом состоянии вдруг отчетливо и подробно увидел как бы со стороны свое душевное тело, которое от непомерного потрясения стало медленно распадаться на белые рыхлые куски, напоминающие те, что отваливались от омерзительных болотных рыб. Которых Олег наловил на болоте для закуски. Также подробно и красочно увидел я и душевное тело Сени, а точнее – лишь его остов. Потому как самого тела не было. Только на месте головы в темной пустоте, как в невесомости, шевелились воспаленные, будто от хронического недосыпания, большие, горящие тусклым красным огнем глаза, жадно наблюдавшие за отваливающимися от меня душевными кусками. Это жуткое видение длилось недолго. Когда я пришел в себя, увидел перед собой нормального Сеню, то ошарашено замотал головой, чтобы побыстрее отряхнуться от стоящей в памяти зловещей картины. И запинаясь, торопливо спросил:

– А что, ма-ать, м-ать на-аша то-же здесь?

– Здесь, здесь, сынок. Где же мне, мой родной, еще быть? Я ваша мать; вы мои дети: где вы – там и я. – Раздался вдруг сзади меня голос моей матери. И едва я собрался с силами, чтобы на него обернуться, как мать порывисто обняла меня со спины, положила мне на плечо свою голову и горько заплакала. – Я все время стояла тут, за портьерой, и все слышала. Сеня прав, прав, прав: у нас действительно большая беда. Отец, живя со мною, часами не может кончить, замучивает меня всякий раз до потери сознания; у меня там, сынок, кровяные мозоли повыступали…

От такого её откровенного признания я снова потрясся до шокового состояния. Мне опять болезненно увиделось мое душевное тело. Рыхлые бесформенные куски его кружились теперь вокруг какого-то судорожно сжавшегося от ужаса тёмного газового пятна, словно осколки взорвавшейся планеты. А тут еще я очень ясно почувствовал, что в это темное пятно как-то крадучись и воровато втекло сморщенное материнское душевное тело. И у меня сразу же в том месте шеи, где мать, плача, терлась мокрыми глазами и носом, неожиданно к моему невообразимому стыду образовалось противоестественный чувственно-сладостный очаг возбуждения. От которого судорожными толчками, как волнами побежали по мне сладострастные мурашки. Все мое естество, словно спичка, загорелось томительным половым влечением. И я понять не успел толком, что это со мной произошло – как несдержанно и явно по слабоумному захихикал и сладострастно до звона плотских мышц потянулся. И готов был уже ухарски, а на самом деле – безвольно отпустить себя в пучину подступившей к горлу сладкой истомы. И воспринимать впредь всё, что бы со мной ни случилось – как само собой разумеющееся и обыкновенное. Но тут на мое несказанное счастье на кухню, запыхавшись, вбежала моя племянница Семирезида. Девятилетняя дочурка Олега и Алевтины, которая тотчас подняла на меня указательный пальчик и, капризно топнув ножкой, безапелляционно заявила:

– Так знайте же, вы, я давно мечтала выйти за него замуж. И теперь, когда он здесь, выйду немедленно. А бабульку, если она еще хоть раз его на моих глазах обнимет, прибью до смерти или отравлю синильной кислотой.

У меня от этого, исходящего из детских уст, немыслимого заявления, перехватило дыхание. Да и мать, услышав угрозу внучки, меня отпустила и, опасливо попятившись, спряталась за портьеру. Я остался стоять перед Сёмиризадой один, ошеломленно моргая. И тоже собрался было куда-нибудь спрятаться от возбужденно агрессивной племянницы. Но, тряхнув головой, опомнился, что передо мной – ребенок. И осторожно доброжелательно улыбнулся. На что Семиризада тоже разулыбалась и обмякла. А тут появились на кухне Олег и Алевтина. Из-за спины дочери они показали мне жестами, чтобы я воспринимал Семиризадино заявление не больше, чем детскую игру. И поддержал её в этой игре. А они оба меня по возможности подстрахуют. Убедившись, что я вполне понял их родительское пожелание, Алевтина сделала нарочито высокомерно-презрительное выражение лица и ядовито заметила дочери:

– Как же ты, моя дорогая, за него выйдешь-то, если он твой родной дядя, да еще и женат?

– То, что он родной дядя – наплевать. Он – единственный из вас живой душевный человек. И, конечно же, есть риск, что у нас народятся уроды по причине близкого родства. Но точно есть шанс, что у нас могут родиться и нормальные дети. А ежели я родила бы от кого-нибудь такого, как вы, то уроды народились точно. Как у тети Зины, вахтерши лифта на черном входе. – Категоричным тоном отпарировала выпад матери Семиризада и вновь капризно топнула тонкой ножкой. – А ежели пока мне нельзя выйти за него замуж законно, то прямо сейчас я делаюсь его, любовницей. А тетю Веру, его, так сказать, законную жену, а заодно и бабульку накормлю на День Конституции синильной кислотой.

– Господи, да откуда тебе в твои годы-то знать, что такое быть любовницей? – Равнодушным голосом вздохнула Алевтина. И отвернувшись к зеркалу, стала снимать с засаленных до неприличия волос бигуди. Её бывший когда-то шикарным, а теперь такой же, как волосы, засаленный шелковый японский халат, вдруг каким-то непостижимым образом сделался прозрачными, явив всем короткое растолстевшее и абсолютно, голое тело. А затем и вовсе превратился в несвежую гипюровую ночную рубашку.

– Ой-ей-ей-ей, – Подвергла язвительному, сарказму материнскую публичную манипуляцию с халатом Семиризада. – Подумаешь, каким великим женским оружием мы владеем. Зато я и без всяких ваших там импортных штучек умею любить по-настоящему: верно и преданно. Между прочем, у меня еще в пять лет была возможность лишиться девственности. Но я уже тогда любила дядю Аркадия и решила сохранить свою девичью честь для него… – Добавила она и, повернувшись решительно ко мне, сменила жесткую интонацию голоса на интимно приветливую. – Пойдемте побыстрее в мою комнату, дядя Аркадий. Уверяю вас, вы убедитесь, что я ничуть не преувеличиваю. Несмотря на девственность, я знаю абсолютно все сексуальные игры всех времен и народов, когда-либо существовавших на свете…

Помня, что мне показали знаками Олег и Алевтина, я позволил Семиризаде взять себя за руку. Но с места поначалу так и не сдвинулся. И лишь когда увидел, что Олег отчаянно показывает мне, чтобы я не противился, пошел, куда меня за руку повела Семиризада. В пути она весело щебетала, что я – живее всех живущих в Доме С мужчин и женщин. И что она только потому и сумела до сих пор остаться живой, и соответственно – сохранить при себе свою душу, что влюбилась в меня до смерти. И только обо мне мечтала, живя в этом проклятом, убивающим всяческую жизнь Доме С. А постоянно помня обо мне, она во всех своих жизненных проявлениях старалась быть на меня похожей… Приведя меня к себе, Семиризада остановилась около просторной, чуть ли не королевской кровати. Порывисто прижала к своим губам мою кисть и жарко попросила меня раздеваться. Я, помня о наказе Олега, медленно снял пиджак и развязал галстук. А она за это время успела полностью раздеться, и уже спуская трусики, наклонилась, чтобы вынуть из них бледные тонкие ножки. И вот тут к ней стремительно подскочил, оттолкнув меня, Олег и резко прижал к её худенькому тельцу два оголенных конца электрического провода. Под воздействием разряда электрического тока Семиризада судорожно распрямилась, выгнулась в спине и затряслась с закатившимися под лоб зрачками, перестав что-либо видеть и понимать. Из её плотно сжавшихся посиневших губ белыми пузырями стала короткими напористыми толчками выбиваться пена. Не отрывая от дочери проводов, Олег осторожно и медленно повел её из комнаты прочь. Медленно потому, что ее коричневые, в желтый горошек, спущенные до щиколоток детские трусики, не позволяли ей делать широких шагов, и были похожими на кандалы.