Георгий Костин - Прозаическая триада

Бесправны, потому что они, когда формируются как личности, вынуждены строить себя по образу и подобию своих родителей. Ни с кем из других взрослых у них нету же постоянного душевного контакта. А среди родителей встречаются ведь такие, что было бы лучше без исключения всем, если таких родителей вообще не было на свете. Действительно, разве справедливо, что родившимся детям, ничем не провинившимся и не сделавшим ничего выдающегося – воздается по жизни не одинаково. Тем, кому повезло с родителями – бывает и ласка, и воспитание, и душевная поддержка на долгие годы. А тем, кому не повезло – ничего этого нет…

Находить хоть какие-нибудь приемлемые ответы на такие вопросы мне не хватало ни ума, ни духа. И, наверное, поэтому все последующие дни у меня продолжала сильно болеть душа. Особенно мучительно – когда ложился спать. И в моменты, когда, оказавшись не у дел, оставался с собою наедине. Что даже стало казаться, будто эта муторная, а временами – кинжально острая душевная боль уже никогда меня не отпустит.

Но за два дня до окончания смены в первой половине дня к нам по пути из города заехал знакомый парень, который работал на соседнем земснаряде. Парень был с продуктами, но картошки ни в ларьках, ни на базаре найти не смог – и попросил нас поделиться. Выглядел он утомленным и осунувшимся. Хихикая, пояснил, что третьего дня он уже докупал продукты, но они кончились, потому как помимо трех женщин, которые жили у нас и теперь живут у них, к ним каждый вечер съезжаются гости.

В его словах мне не почувствовалось упрека или подковырки. Но все же я отчего-то болезненно устыдился, вспомнив, как прогонял этих женщин, зная, что им негде будет жить. А со стыда засуетившись, как бы великодушно предложил парню забрать у нас всю оставшуюся картошку и помог переложить её из ящика, где она хранилась, ему в сумку. Но потом, оправившись, сам полу с подковыркой, полу с сочувствием спросил у него: и каково им с такими женщинами?

Задав такой вопрос, я рассчитывал, что словоохотливый парень подробно мне все расскажет. Но он лишь молча надул щеки и, выдувая с натугой воздух, закатил вверх глаза. После чего утомленно помолчал, отведя от меня взгляд, и стал прощаться. А когда уехал, у меня в растревоженной душе вновь образовалась звенящая муторная пустота. Я снова, как в прошлый раз, целый день из-за неё промаялся без дела. А, в конце концов, когда стемнело, и во мне вдруг что-то словно взорвалось, решил немедленно съездить к соседям и воочию посмотреть как они там…

Не зная для чего мне это надо и о чем, приехав, буду говорить, разгорячено переоделся в выходные брюки и куртку. Пока переодевался, думал лишь о том, что в любом случае вернусь до окончания дядьлешиной вахты, а посему можно и не говорить ему, что уезжаю. Эти мысли еще сильнее заставляли меня торопиться. И я в какие-нибудь три-четыре минуты так себя распалил, что, когда завел мотоцикл и, включив фару, с ревом рванулся с места, мне показалось, что помчался не по земле, а по воздуху. Хотя дорога местами была прямо-таки рискованно узкой, а местами – через камыши в болотце.

Тем не менее, доехал благополучно, да еще в пути сумел для себя обставить это дело так, будто еду ни просто в гости. А – чтобы предложить женщинам помощь в устройстве их на работу, где дают общежитие. И вот когда во мне пробилось желание помочь им, я от охватившего меня восторженного облегчения даже запел во все свои расправившиеся легкие. Приехав, без каких-либо уже колебаний и задержек обтер забрызганные дорожной грязью полуботинки. Сразу же уверенно пошел к вагончику, в котором в одной из комнат ярко светились занавешенные газетами окна.

Войдя без стука, как это принято у нас, земснарядчиков, в прихожую и учуяв солярный запах вперемежку с застоявшимся духом дешевого крепленого вина, я, неприязненно сморщившись, замешкался. В сердцах ругнул себя за то, что упустил из виду предположить, что женщины могут оказаться пьяными. И вести с ними серьезный разговор о том, как им жить дальше, будет бесполезно. Но в нерешительности постояв и не услышав возбужденных пьяных голосов, а только – негромкую музыку, шагнул-таки к дверному проему, из которого широким лучом вырывался яркий электрический свет. И остолбенел…

В середине комнаты прямо под слепящей двухсотпятидесятиватной лампочкой без плафона и абажура под энергичную восточную музыку танцевали, тесно обнявшись, медленное танго совершенно голая, словно в бане, толстуха и незнакомый мне парень, азербайджанец, или чеченец, одетый в рубашку навыпуск и пижамные брюки, заправленные в дырявые носки. Рядом, у телевизора, на простыне сидела, по-восточному скрестив ноги, голая длинная женщина. Она играла, судя по доске и расставленным на ней фигуркам, в шахматы с одним, а может быть разом и со всеми тремя сидящими напротив неё сосредоточенно думающими полураздетыми парнями…

Некоторое время никто из них меня не замечал. И мне надо было бы тотчас уйти, чтобы приехать завтра поутру, или вообще никогда больше сюда не приезжать. Но я отчего-то не смог этого сделать, пока был незамеченным. А когда меня увидела толстуха, уйти оказалось еще труднее. Ноги, будто во сне, когда знаешь, что надо немедленно бежать прочь – словно бы отмерли.

Толстуха, явно меня узнав, еще больше ошарашила тем, что в моем присутствии повела себя так, как если бы была не голая, а одетая. Не отрывая от меня доброжелательного, но в то же время какого-то чрезмерно тяжелого взгляда, она сделала брезгливое выражение лица и стала вырываться из вялых длинных рук навалившегося на неё кавалера. Вырвавшись и продолжая неотрывно на меня смотреть, на неуверенных ногах бочком отошла к длинной. Отыскала вслепую пальцами её узкое костлявое плечо и, придерживаясь за него, вознамерилась сесть. Но, наклонившись, потеряла равновесие и грузно завалилась на спину, похабно вскинув вывернутые неестественно белые, как тесто, ноги.

–Чё ломаешься? – Не поднимая головы, глухим замедленным голосом спросила у неё длинная.

– Я – не… Он – сам… – Также глухо и сильно замедленно, будто магнитофон, когда он не тянет, промычала толстуха, делая попытку подняться. – Я – не… Надо – надо… Он…

– А-а – Равнодушно протянула длинная и заматерилась.

Толстуха хихикнула, как если бы закашлялась, перевернулась набок, приподнялась на сильных руках и, дернувшись, перевела туловище в вертикальное положение. Поерзав, уселась поустойчивее. Отыскала меня выпуклыми глазами, замедленно приветливо улыбнулась и, приглашая войти и сесть рядом с нею, легонько ударила ладонью по простыне. Я – не пошевелился. Тогда она изобразила на лице добродушное недоумение и, поморгав белесыми ресницами, стала манить меня, махая к себе руками.