Лариса Бортникова - Гарнизон Алые паруса

Камагуэй, Ольгин, Гуантанамо. Жгучий ром, сигары «Тринидад» с ароматом запечённых сливок и какао. Витолье рекомендуют их как «настоящие кубинские, лучшие из лучших». Санта-Клара, Баямо, Сьенфуэгос. Женщины жаркие, смелые, порочные. Сплетничают, что совсем дёшево там можно узнать о любви столько, сколько не узнаешь за всю жизнь на континенте. Сантьяго-де-Куба, Гавана. Океан щурится солнцем, вздрагивает фиолетовой спиной, трётся прибоем о берег. Там у свободы запах кофейных зёрен, там можно ходить босиком и засыпать на песке. Там кормят с рук чаек, там пекут на углях свежую рыбу.

– Там наши. Сразу, как прибудем, - найдём ответственное лицо и попросим политического убежища. - Полковник давит слова, будто через тёрку. Каждый слог - важен. Каждая пауза - бесценна.

– Домик дадут у моря. Пенсию, - мечтательно зевает Лев Соломонович.

– А что ж, на родину-то не тянет? - Инженер желчно хихикает. - Может, того-с, по пути забросим вас на землю обетованную.

– Не ссорьтесь, мальчики, - Милка убирает со лба прядь. У Милки пальцы в муке - она лепит вареники, и волосы на секунду-другую становятся совсем седыми. Если вытащить из Милкиной тумбочки пакетик с хной и подождать месяц, то голова её станет полосатой: мёртвые корни и ядовито-рыжие кончики. Если у Милки отобрать пакетик с хной, она будет похожей на трёхцветную кошку-богатку - брови Милка подрисовывает чёрным карандашом.

– Мы летим в понедельник, - повторяет Полковник. - Понятно?

– Так точно! - У Сержанта голос сиплый - он опять простыл. - Так точно, товарищ командир.

Отец Михаил помалкивает, шуршит страничками Акафиста, двигает губами. Он молится о заблудших душах. Если спросить отца Михаила, чьи души он считает заблудшими, он разведёт руками и улыбнётся. Отец Михаил вообще мало разговаривает, а когда произносит что-то, то очень стесняется и краснеет. Личико его - круглое, почти без морщин, превращается в перезрелый томат, а пилотка на голове начинает дрожать зелёным черенком. Иногда по средам и пятницам отец Михаил постится, и Милка подкладывает его порцию Полковнику. Инженер сердится, тоже требует добавки, но Милка строга и непреклонна. «Ты - язвенник. Тебе много есть вредно». Потом она делает вид, что сыта, и встаёт из-за стола, оставив на своей тарелке половину ужина. Потом она делает вид, что не замечает, как Инженер хватает пальцами недоеденную картошку и быстро пихает её в рот. Потом Милка моет посуду и опять ругается с Инженером, потому что тот так и не починил раковину, а вода хлещет на пол, заливая жёлтый кафель и Милкины ноги, обутые в кирзачи сорок первого размера - меньше не нашлось.

– На Кубе можно ходить в шортах, - Лев Соломонович довольно лоснится - он ещё месяц назад пошил себе шорты из скатерти, - ив шляпе. Куплю себе шляпу и сандалии.

– Следует проверить аппарат. - Полковник встаёт, оправляет китель и быстро идёт к дверям. Инженер, картинно вздыхая, ковыляет вслед. Сержант спешит за ними, по дороге прихватывая шинель Полковника с вешалки у входа.

– К чаю вернётесь? - Когда Милка обращается к Полковнику, воздух в столовой начинает расслаиваться, как слюда. - Да?

Милка любит Полковника. Это понимают все, даже отец Михаил. Даже Сержант. Все, кроме самого Полковника.

– Ничего. Вот доберёмся до Кубы, всё ему скажу как есть, - оправдывается Милка, разглядывая зеркальную Милку в горошинах порыжевшей амальгамы.

Окошко в туалете забито фанерой. Детские писсуары слабо пахнут хлоркой и прогнившими трубами. «Света + Саша = Любовь. 1985 год». Милке жалко закрашивать надпись, накарябанную под бачком. «Приедут новые хозяева. Сделают ремонт», - думает она.

Лагерь назывался «Алые паруса». Его построили ещё в пятидесятые на средства мануфактуры, и двухэтажные домики зашумели непоседливой многоголосицей. Три месяца в году утыканный беседками для старших и песочницами для младших отрядов периметр просыпался от немудрёных нот пионерской побудки. Три летних месяца, пропущенные сквозь медные трахеи горнов, раздробленные палочками в «бей-ба-ра-бан-щик-вба-ра-бан». Флагшток, похожий на грот-мачту, спорил с водонапорной башней за право «выситься гордо». Дети ткачих приезжали в июне, чтобы стоптать об асфальтированные дорожки пару вьетнамок и вернуться домой только перед школой.

Дети были довольны, ткачихи спокойны, а мануфактура перевыполняла план по производству набивного ситца и каландрированного капрона. Из ситца шились платья в ромашку, из капрона делались флаги и пионерские галстуки. Управление щедро делилось с юными ленинцами излишками продукции, и каждый год перед началом первой смены старые занавески во всех корпусах заменялись свежими, похожими на гигантские маки. На закате лагерь полыхал оконными проёмами, словно кто-то взял и перекроил мечту Ассоль в красный капроновый кошмар.

Когда Милку вызвали в отдел кадров и попросили - «вы женщина несемейная - проживаете в общежитии, что вам терять?» - поработать зимним сторожем в «Алых парусах», она согласилась сразу. Милкина соседка по комнате собиралась замуж, в женихах ходил свой - фабричный, и комнату вполне можно было перевести в разряд семейных. Милка не любила путаться под ногами, а тут ей предлагали целых десять гектаров свободной жилплощади. Она забрала из общежития проигрыватель, коврик «Три медведя» и горшок с алоэ и села на электричку. Лагерный завхоз сдал ей имущество, а сам вернулся в город, пожелав удачной вахты и пообещав изредка наведываться. А потом никто не приехал. Сначала Милка ждала завхоза с зарплатой, потом, уже летом, хоть кого-нибудь, потому что отмывать окна и стены в шести корпусах, столовой, изоляторе и подсобках Милке было почти не под силу. Но Милка справилась, она даже высушила матрацы, побелила бордюры и рассадила флоксы по клумбам; правда, не стала красить забор, потому что не нашла краски, а та, что стояла в каптёрке, засохла и покрылась плесенью. Но прошёл июнь, июль, начался август, а лагерь всё пустовал. Милка собирала граблями кленовые листья, сваливала их в кучи и думала, что костры лучше жечь по ночам, потому что так красивее.

Она так и делала. И в ту, самую первую осень её одиночного дрейфа, и через год, и через три. Странно, что Милке не пришло в голову набрать номер отдела кадров - телефон в кабинете начальника отвечал длинным гудком «всегда готов». Удивительно, что Милка даже не побеспокоилась о небольшом, но так нужном окладе сторожа, а просто смирилась с необходимостью сажать лук и картошку на огороде за пищеблоком. Раз в две недели она вешала на калитку со звездой амбарный замок и шлёпала в деревню за три километра. Там в сельмаге Милка, стесняясь, обменивала дефицитные стаканы или тарелки с вензелем «общепит» на гречку и постное масло, а потом возвращалась домой.