Алла Дымовская - Андрогин

Сворачивай этот балаган, Советник. Спокойно. Кто вспомнит через двадцать лет? Через тридцать лет? Если все получится. А если нет, тем более. Будет уже не до воспоминаний. Но в том и состоит искусство правителя, чтобы ради блага всего человечества порой совершать бесчеловечные поступки. Explicit! Одним словом, дело сделано!

ГЕНЗЕЛЬ. Молчание пустоты. Шелест звезд. Чувственная нереальность. Запредельная бесконечность. Пошлость и банальность. Гадость. Кто по-настоящему жил, вращался, ел, спал, дышал в строго размеренном пространстве мультиплексной космической станции, тот знает. Какой цветистый ярлык ни навесь, какой пышнозвучный эпитет ни прилепи, все будет ерунда, и все будет ни о чем. Потому что, в самом человеческом языке нет иных понятий бесконечности, кроме «бес-конечности», и нет иных определений нереальности, кроме «не-реальности», чувственные они там, или запредельные. Он, доктор истории этики и философии языка, Вий Иванович Подгорный, все это знает тоже. И есть ему с чем сравнить. Однажды… Однажды он погружался в океане, глубоко, на самое дно. Плановая экскурсия, Малые Зондские острова, Яванский жёлоб, призовое развлечение для студентов-старшекурсников, победителей лингвистического бега в мешках от «Дрим уолд сценикс». Он занял второе место, по справедливости, должен бы первое. Но учредители сочли более крутым вариант разговорного сленга реактивных эльфомагов, который немедленно ушел в сериальную экранизацию, чем заумный, хотя и виртуозно-нарративный базис для цивилизации с нулевой гравитацией. Одним словом, Болливуд, что с них взять? … Ах, все это не существенно, все это перипетии прошлого. И само погружение он вспоминал с умилением только здесь, на «Лукошке» – простоватое название для полностью автономной, семикилометровой в обхвате станции, но времена «Прогрессов» и «Аполлонов» давно прошли. Посчитали – неуютно. И тоскливо. Теперь, однако, «Лукошко», и «Питер Пен», есть «Синдбад», «Карагёз», еще «Чихуахуа», «Цилинь», и тому подобный «фольклор». А размашистой героики нет. Не требуется. Потому как, уже не передовой форпост для первопроходцев, исследователей, испытателей, изыскателей, бла-бла-бла, а многие вполне обыкновенные люди, не слишком и тренированные, долгими годами этак-то, болтаются, в условиях искусственной гравитации и натуральной радиации, так на кой черт им «вояджеры» вкупе с «салютами», фейерверки, что ли со скуки устраивать? Будь его, доктора Подгорного, воля, он бы свое обиталище назвал. Еще как! Устьвымлаг-пять, или вроде того, хотя, конечно, здесь комфорт, и заключенный только один, он сам, поддельный, в настоящих не довелось – перекреститься и сплюнуть! – разве понаслышке, от коллег-историографов … м-да… о чем, собственно, речь? Ага!… Тогда, вблизи острова Бали, погружение, без преувеличения в бездну, глобального, переворотного впечатления не произвело. Во-первых, он был молод, а стало быть, никак не смог бы признать, что именно это переживание есть самое грандиозное в его жизни, нет-нет, главное ждет впереди, за поворотом, и нарочный скептический настрой убил песню, подводная одиссея показалась так себе. А во-вторых, чего греха таить? Его мутило. Тогда мутило сильно, и не из-за качки. Какая качка на океанском дне? Но праздновали всю ночь, наутро экскурсия в экспериментальном батискафе, никто не сообразил в кураже, что в тестовом режиме, как лабораторные кролики, дескать, студенты сдюжат все, подмахнули отказ от претензий не глядя, подумаешь? Ничего особенного. Ничего особенного с ними и не произошло, кроме жесткого похмелья. Так оно и на суше дало бы себя знать… В похожих на предынфарктную линию кардиограммы, обрывистых, путанных скалах морского дна присутствовали темнота, молчание и бесконечность, а уж нереальности было хоть отбавляй. Он думал – то же самое, когда впервые очнулся от беспамятства на «Лукошке» и земные сутки спустя самостоятельно вылез в панорамный колпак. То же, да не то же. Темнота и немота были разные. Тут и там. Там – каждый кубик океанической воды, каждый ее пласт под завязку и битком были набиты самой невообразимой, бурной, свирепой жизненной силой, она кишмя кишела в воровских лучах прожектора, нагло плюя на чудовищные сжатия и растяжения, на цельсиев нуль и на световую непроницаемость. Ты чувствовал ее, ты будто бы осязал через многослойно-сотовое, кристаллическое стекло, ты думал – как хорошо, что все эти чудовища скрыты здесь во тьме, только дай им волю наверху, в клочья разорвут, импульсная пушка не поможет, если вдруг решат они выйти вдругорядь из мирового океана. Но все равно и чудища были свои, родные, белковые, протеиновые, аденозин-трифосфатные. Так было там. Иначе есть тут – пустое, без жизни, пространство оно именно что пустое, несмотря на заблудшие космические тела и жесткое, все обнимающее излучение. О нем нечего мечтать, его нечем заполнять, в нем нет вообще никакого нечто, которое подплыло бы к тебе, важно, агрессивно, любопытствуя мимоходом или жуя свою жертву, махнуло бы плавником, хвостом, щупальцем, чешуйчатой лапкой, и уплыло по неотложным водным делам. Так что разница есть, и разница эта огромна, открытый космос и бескрайний океан не одно и то же, как жизнь и смерть, они не отражаются друг в друга, но где и когда обрывается первое, только там и тогда происходит обнуляющее само себя второе. Любить космос – абсурд, можно полюбить адреналин и тяжелую работу, ощущение боевой передовой и перманентное чувство «ух я, орел-мужчина!», возможность нового познания и даже банальную карьерную перспективу, но полюбить мертвую пустоту? Все равно как живому существу полюбить собственную безвозвратную погибель…

Однако, половина девятого, если он не встанет прямо сейчас, и не поспешит с утренней оправкой и моционом, то к нему в камеру, – надо же, кстати оговорился! – к нему в апартамент «Балкария», класса «суприм-эконом», начнет ломиться Рукосуев.

Свои рассуждения доктор Подгорный вел – зачем скрывать и от кого? – не вставая с пышной кровати: гостиничный Ренессанс, пластическое красное эрзац-дерево и металлокерамическая бронза, зато резьба и литье, высший штамповочный сорт, декор эпохи ранних Тюдоров – тосканская основательность, разбавленная угловатостью северного несовершенства. В постели мысленно обозревать было легко. И сладко-одиноко – в считающиеся за ночные, часы законного отдыха к Вию Ивановичу никто не лез, не дергал, не ерундил с вопросами от ефрейторского усердия, – это было его время, на которое он, вообще-то, не имел права, только на оздоровительный сон, но поди проверь, беспокоить доктора не полагалось по уставному психо-схоластическому канону, тратить же бесценные девять личных часов на то, чтобы безмятежно дрыхнуть в синтетических недрах кровати-ковчега, слуга покорный! На это он не подряжался. На все остальное, честно говоря, не подряжался тоже, но Вия Ивановича не спросили, а вот девять часов были его. Коронные. Неприкосновенные. Частнособственнические. Спал он, разумеется, тоже. Но много ли надо было ему? И что хорошего мог он увидеть во снах? О живом океане он располагал лишь вспоминать, разворачивая в размытую фантазию вещи действительные, придавая им оттенок того, чего никак не могло быть, увеличивая чудовищ и преуменьшая до размеров точки жизненное пространство батискафа, вроде бы и нападение разящих челюстей смутно мерещилось ему? Было? Нет? Казалось, будто бы да. Но океан никогда не приходил к нему в сновидениях, и вообще ничего хорошего к Вию Ивановичу не приходило по ночам, может, оттого, что ночи те были ненастоящие, и были нежеланные. Только несвязные, отдельные картины, даже не кошмары, а так, нудный серый дождь, путанная лестница в сырой водораспределительный погреб, какие-то трубы, с них капает, капает, и опять постылая морось улицы, без домов, без крыш, без тротуаров, искрошенная проросшей травой ребристая плитка и лужи, дырявый башмак, конфетный фант плывет лодочкой, кружится, кружится на одном месте. Однако, все это заунывное однообразие успокаивало, позволяло толком выспаться, отдохнуть. Выкроить пару часов, и размышлять, вспоминать. Если бы не Рукосуев.