Алла Дымовская - Андрогин

Раньше, прежде, там, на Земле, в родном столичном городе, порой воображал он. О себе. Успокоительно. Будто бы он человек, случайно занесенный машиной времени в… допустим, в Меловой геологический период, однако он, Вий Иванович, не погиб, выжил…, допустим, чудом, выжил в…, допустим в глинобитной хижине, которую построил на каменистом плато, где не водилось ящеров, по крайней мере, крупных, и даже подружился потом с…, допустим, с археоптериксом, если допустить, что они вообще были приручаемы. И вот он, Вий Иванович, живет на этом плато, ловит рыбу в горном ручье…, допустим, форель, или что там могло плавать и ловиться? – ведь что-то же могло? – если коротко, он нашел пропитание, сплел одежду из травы, этакую гавайскую юбчонку из папоротника или хвоща, глупо, но допустим, отчего же не допустить. Такое его существование – как бы и рядом с динозаврами, но словно бы в стороне: не съедят, если не найдут. Воображаемое им обстоятельство он применял в реальности, подобным экстравагантным образом отгородившись от слишком тесного контакта с прочими людьми, оттого как раз, что контакт такого рода не приносил доктору Подгорному никогда и ничего, кроме разочарований и неприятностей. Но созданная им умышленно дистанция, его репутация умницы-чудака помогала скрывать все тот же укоренившийся в нем страх перед ящерами, кишмя кишевшими кругом, будто бы выделяя Вия Ивановича, отделяя его на таинственный остров, на неприступное плато, куда разрешался вход исключительно домашним и близким, иногда коллегам – вроде бы ручным, оттого неопасным птеродактилям. Все это доктор Подгорный себе воображал. Не без доли сентиментальности. Словно бы легкая эта сентиментальность, ему присущая, именно была теневым отражением его же страхов.

Он боялся, с самого детства. Еще в начальной школе. Хотя школа его была хороша и гордо носила статус президентского лицея. Он был умный мальчик, тщательно, с учетом мелочей даже в жестах, подготовленный к экзаменационной проверке, натасканный, точно породистая собачонка, он прошел, удачно – ему нравилось выступать, в одиночестве, перед аудиторией, которую можно представить себе без лица, ему дали высший балл и зачислили в первый класс. Бабушка так была им довольна, что по дороге домой разрешила выбрать в ближайшем молле настоящий бисквитный торт-башню, с кремом и шоколадной крошкой, не диетический заменитель – маленький Вий с детства подвергался изнурению правильным питанием. А дедушка, вечно занятой конструктор-политехнолог, редко баловавший внука, на выходные отвез в Стартрек-парк, правда не его одного, двоюродного брата Леля тоже, а ведь тот считался уже второклассник. Но это было ничего, пускай – толстоватый, неопрятный Лель его не задевал, флегматичный и добродушно-равнодушный, исключительно озабоченный своей коллекцией астрошатлов «моби-фальконов» и новыми выпусками «клоппи» – тогда только-только появившимися трехмерными голографическими боевиками-игрушками, еще сборными и занимавшими сплошь целую детскую. Юному Вию они казались невообразимо скучными, а вот Лель без всевозможных бродилок-стрелялок-паранормалок жить не мог, погружался в них всеми пятью чувствами, к обеду не дозовешься, да и в шлемофоне разве услышишь? Только зов природы. В тот предшкольный год малыш Вий еще не придумал заветную хижину на укромном плато и называл своего двоюродного братца просто – Хомяк, однако Лель ничуть не обижался на прозвище. Наверное, ему было все равно. Впрочем, на динозавра в силу родственной безобидности, он не потянул, так и остался на будущее – Хомяком. Отзывался со смешинкой – хомяк и хомяк. Не гиена же.

Одноклассников своих маленький Вий испугался сразу. Равно девочек, как и мальчиков. Хотя ни один из них ничем не обидел его, и не пытался, не было ни агрессивных взглядов, ни ухмылок, ни крученных фиг и кулаков, выставленных украдкой. Но в первый же миг, оказавшись в их толпе, расфранченной по случаю Первого звонка, душной от леденечно-мыльного запаха, от перегретых панорамных плазм, от испаряющих, с шипением, охладителей, первоклашка Вий ощутил себя не в своей тарелке, даже не в своем теле, до такой степени ему вдруг стало страшно. Кого? Нет, пожалуй – чего? Этой самой толпы, пусть безобидно пропитанной беззлобным детским хвастовством, наивным паясничаньем, неугомонно кипевшей в броуновском движении беспорядочных молекул-школяров, вчерашних детсадовских ребятишек. Но сам-то он таким не был, домашний ребенок, дедушка-бабушка-братец, вся его компания, если не считать редко-редко приезжавшую маму, издалека, из другого мира, как говорили об этом в семейном кругу – маму «ждали с войны». Конечно, никакой войны не было, мама к войне не имела отношения, образное выражение – если долго отсутствует кто-то из близких, – простой штатный врач-реаниматолог из «Чрезвычайных ситуаций», с бессрочным контрактом, сегодня здесь, а завтра в Антарктиде. Вий знал – маму его никто не заставлял, она сама выбрала такую жизнь, после того, как папа бросил ее, женившись на секретарше-дурочке из общей служебной приемной, на привратнице-«позвоночнице», или как говорила бабушка – на секретутке. В любом случае, выбор мамы следовало уважать. Но всякий раз, когда она отчаянно-судорожно обнимала сына, будто на бегу, ему хотелось закричать, прямо маме в лицо, едва мог он сдержать себя от такого позора, но очень, очень хотелось! У меня! У меня, мама! Чрезвычайная ситуация! Я умираю от тоски по тебе! Поэтому, ты останься здесь, а все другие, пускай подождут, они ведь не твои дети! Но не закричал. Так ни единого раза и не закричал. Все равно не было бы толку. Одно расстройство. К тому же – стыдно перед Хомяком, он вообще сирота, папа и мама, обоих убило взрывной волной, во время атаки террористов на Порт-Бахрейн, отдохнули, называется! И ничего, Лель – ничего, держался молодцом, и, кажется, вообще не умел бояться, он бы и в загородке с тиграми продолжал смирно жевать обезжиренный попкорн, без любопытства ожидая, пока его спасут. Еще и погладил бы «тигру», с него бы сталось.

Тогда, в тот день, роковой-не-роковой, но в чем-то определяющий, он навсегда и в единую секунду осознал, что этой толпе детворы он чужой. Всякой толпе он чужой. Хотя бы нарочно затесался в самую ее середину – он пробовал, и не однажды, не помогало, – хотя бы повел каким-то чудом ее за собой, никогда не сделался бы ее частью. Он боялся человеческой массы, будто чудовища, целостного, с одной-единственной волей и с одной только головой, представлял ее, колышущуюся первобытную многоножку, многоклеточный организм, мирный или хищный по своему желанию, но всегда – всегда враждебный к чужакам. Которые не есть она, многоножка, но есть нечто иное, некое отличное от нее существо. Поэтому – самое разумное многоножку эту обмануть, мимикрировать, прикинуться, оборотиться веточкой, листиком, безобидным грибом-наростом, прилепиться к многоножке, пусть везет, и довезет до укромного места, до его каменистого плато, которое и родилось в ту самую секунду на торжественной линейке, едва он прикоснулся, телом и духом, к обыкновенной стайке довольно благовоспитанных приготовишек, только что гордо назвавшими себя «Первый образцовый класс – Стрекоза».