Сергей Чилая - Черновик

Утром он проснулся с мыслью отыскать архитектора и узнать все про вывеску-носитель, что укажет дорогу к сокровищам знаний неземных, от которых был необычайно далек. Эта мысль стала доминировать, тяготея над ним, делаясь навязчивой, подавляя собственные болезненные воспоминания, такие же навязчивые еще вчера.

Посмотрел на небо, почти белое от дневной жары, и увидел прекрасное лицо Эммы – глаза, рот, нос и немножко лба, и корону. Лицо улыбнулось впервые, как умела улыбаться она одна, улыбкой девочки и женщины одновременно, и сказало:

– Ступай – И он пошел, забыв про таблетки, про завтрак, про соседа, что спал стоя…

У забора для буйных уже торчали эти двое с газетами на головах, чем-то неуловимо отличавшиеся от остальных психов.

– Чего тебе, штымп? – мягко поинтересовался один. Он не ответил и полез через забор не очень умело. Они стащили его вниз. Осторожно положили на дорожку, присыпанную толченым кирпичом: – Туда по своей воле нельзя.

Он поднял голову, посмотрел на Эмму, на санитаров, на тех двоих в газетах и двинулся в дальний угол парка. Добрался, сел на корточки, прислонившись спиной к стене, посмотрел на небо: Эмма говорила что-то. Он знал, что, хотя отсюда голос был не слышен. И прежде чем действовать, собрался отрешиться от прошлого, что было связано с ней, или, наоборот, погрузиться еще глубже…

– К сожалению, двери к счастью отворяются не вовнутрь, чтобы их можно было открыть ногой. С этим ничего не поделаешь. – Услышал он женский голос, но головы не повернул.

А голос продолжал: – Когда не понимаешь мир, в котором живешь, приходится до самой смерти ходить по кругу.

Для переполненного утреннего трамвая тексты звучали неожиданным вольнодумством. Он повернулся и увидел девочку лет шестнадцати, школьницу совсем, худую и прелестную той подростковой многоугольной угловатостью локтей, колен и скул, что таится в неуклюжих, как-то боком, подскоках молодого грача по весенней траве. Она и была похожа на грача. С чуть длинноватым прямым носом с редкими веснушками и черными крыльями прямых волос по краям узкого книзу лица, желтоватого от загара, на котором пронзительным ярко-синим цветом светили большие продолговатые глаза. А еще был сарафан: открытый, дерюжный и, видимо, очень дорогой. И хорошие туфли на стройных ногах, что казались намного длиннее туловища.

Девочка продолжала что-то говорить подруге, но он уже не слышал, внимательно разглядывая странную говорунью, то ли уродину, то ли красавицу. Она несколько раз посмотрела в его сторону и сказала, помогая себе рукой: – Настоящий джентльмен не станет подслушивать трамвайные пересуды, если он, конечно, не… – Слова утонули в грохоте и звоне.

– Остынь, чува! Я спешу на работу.

– Я твоя работа! – с неожиданным вызовом сказала девочка, будто ей уже давно за двадцать и она все решила за себя и за него тоже.

Он удивился, всполошился и сошел через остановку… Их следующая встреча случилась через две недели в Доме офицеров, куда забрел на субботний танцевальный вечер. Играл джаз-бэнд Карела Влаха – такая же редкость в режимном Свердловске, как голубые колобусы на улице Ленина.

Длинное фойе не было предназначено для хорошей музыки. На танцах обычно включали радиолу, мощности которой хватало до краев узкого зала. Он стоял прямо напротив невысокой площадки, на которой расположились музыканты и, подергиваясь, с удовольствием слушал хороший джаз. Изредка отлучался за глотком водки в кабинет начальника Дома офицеров: их квартиры были на одной лестничной клетке в хорошем доме, в хорошем месте, что помогла ему получить Кира Кирилловна. Полковник изредка зазывал зимой на пельмени с медвежатиной, которую добывал охотой по лицензии и без.

Он был помешан на джазе и сам с удовольствием играл, воспроизводя по слуху композиции, услышанные в музыкальных передачах Виллиса Канаверала «Tis is music of USA». Однако местная глушилка так старательно подавляла радиостанцию, что звуки музыки с трудом продирались сквозь кагэбэшные помехи. Его выводило из равновесия их всегдашнее старание. Глушили бы «Голос Америки», который слушают все знакомые, но джаз за что?

Однажды вечером в Политехническом институте он играл на фортепиано в одной из аудиторий на отшибе. Он приходил туда с приятелем, у которого на строительном факультете учились две подруги, похожие, как сестры-близнецы. Приятель приносил водку. Близнецы, которыми периодически менялись, покупали беляши. Все пили. Он играл. Иногда ели. Постепенно в аудиторию набивалась политехническая публика. Он ловил кураж и заводил их всех, а они заводили его. Кто-то бегал за новой водкой…

Однажды в аудиторию с группой старшекурсников вошел седой человек в дорогом французском пиджаке, похожий на Ива Монтана. Он продолжал играть, наблюдая боковым зрением француза. Кончил, повернулся и не поверил: за спиной на крышке стола сидел Александр Цфасман, лучший джазовый советский пианист. Он бы меньше удивился, завидев за спиной Уральский народный хор в полном составе.

– Поиграй еще, – попросил музыкант.

У него хватила ума не спрашивать, что? И принялся за «Take Fife», Пола Десмонда. И так увлекся, что перестал смущаться запахом водки изо рта и потными ладонями. А когда Цфасман подошел к фортепиано и принялся помогать ему правой рукой, почувствовал себя на седьмом небе. И не успокоился, пока не достал себе точно такой же серо-черный крапчатый французский пиджак…

– Вы так увлечены музыкой, что не видите ничего вокруг. – Девочка из трамвая с текстами Кьеркегора, помогая себе руками, строго пеняла ему: – Настоящий джентльмен давно бы поздоровался с дамой.

– Здравствуйте. Меня зовут Глеб Нехорошев. Любите джаз?

– Эмма… Предпочитаю песни советских композиторов. – Ее лицо было совершенно серьезным, только в синих глазах мелькали голубые вспышки, будто ехала милицейская машина и мигала во всю. – Пора приглашать даму на танец. Или ждете, когда объявят белый?

– Жду песен советских композиторов. – Он стоял и смотрел на девочку-школьницу, которую видел второй раз в жизни, и чем дольше смотрел, тем отчетливее понимал, какой удивительный сказочный подарок преподнес ему душный свердловский трамвай. Не стал спрашивать, за что, и сосредоточился на банальном: как удержать ее, чтобы не ушла, чтобы не потерять…

Влах увел своих лабухов вместе с публикой в джазовые импровизации. А он продолжал таращиться на девочку. Отчаянно хотелось взять ее за плечо, но не решался, хотя чувствовал себя гораздо взрослее и мудрее. Она тоже притихла. Только причудливо поблескивала вспышками голубого на синем.

Он попытался проникнуть вглубь этих круглых синих колодцев, но она не пускала дальше радужки. Он усилил натиск. И зрачки стали почти прозрачными, открывая дорогу. Торжествуя, он собрался в путь…