Надежда Гусева - Не к ночи будь помянута

Я знал, что спорить бесполезно. Если у человека фобия, надо либо его лечить, либо смириться и не пугать лишнего. У меня вот тоже… фобия, и что теперь?

– Герочка.

– Да ладно, мам. Езжай спокойно. С тебя как всегда еда.

– Я всё уже приготовила. Оставлю записку, где что лежит и когда что есть. Сначала съешь борщ, он вчерашний, котлеты, рыбку замариновала, в морозке пельмешки, грибочки, но с ними осторожнее, мало ли что.

Ага, только что она узнала.

– Герасим со мной. Если нагадит тебе в тапки, я не виноват.

– А нельзя ли куда-нибудь…

– Нет.

– Ну ладно. Ты мой сладенький сыночек. Да, я всё понимаю, если тебе захочется пригласить Анечку или… ещё кого, то конечно. В пределах разумного, конечно, никаких диких оргий.

– Ну вот, а так хотелось.

– Гер!

– Мам, никого я не приглашу, не волнуйся.

– Я понимаю, ты мужчина, и ты…

– Неа, я сладенький сыночек.

– Ты дурачок. Я тебя люблю. Ну, пока-пока.

– Пока, мам, удачно тебе выступить. Порви там всех.

В субботу я приехал в нашу квартиру, бросил в угол вещи, раскрыл переноску с Герасимом, вытащил ноутбук и пошёл знакомиться с содержимым холодильника. Содержимое впечатлило. При желании я мог бы неделю содержать небольшой приют для беспризорников.

Вот оно, счастье! Завтра не буду делать ни-че-го. И телефон отключу. Хотя… нет, не стоит, а то опять вляпаюсь.

– Герасим, ко мне! Ты что будешь? Так. Давай прикинем. Это тебе нельзя, в этом много жира, это солёное. Ладно, побалуйся, вот тебе ветчинка. Ой-ой-ой, можно подумать, его неделю не кормили, злые люди.

С двумя полными тарелками, ложкой, вилкой и куском хлеба в зубах я прошёл в гостиную, коленом включил свет, залез с ногами на диван и включил телевизор. Эх, мама не видит, вот бы шуму было!

Мобильник ожил и раздражающе пропел. Кто там у нас в столь поздний час? Аня. Не, с меня хватит. Некоторое время я тупо слушал сигнал, потом мне надоело, и я сунул телефон под диванную подушку, а другую пристроил вместо стола. Я наслаждался.

Вечер плавно переполз в ночь. Я пощёлкал каналы, нашёл пару приличных фильмов, но меня одолела лень, и я решил, что выспаться в кои то веки – дорогое и редкое удовольствие.

Впереди у меня было целое большое воскресенье.

Сначала я вижу сирень. Всё как в прошлый раз.

Густая кисть покачивается напротив моего лица. Она припухла от ночного дождя и пахнет свежо и сладостно. На листьях-сердечках застыли прохладные капли.

Направо – старый почерневший забор, налево – сырая дорожка, уходящая в парк.

Под ногами мелькает яркое. Тёмно-жёлтая бабочка, с чёрными прожилками на резных крыльях. Она садится на травинку, прогнув её, и я удивляюсь – разве бабочки имеют вес?

Я жадно втягиваю в себя свежий воздух, пропитанный сиренью и туманом. Поднимаю глаза к небу – того странного цвета, который можно назвать только ярко-серым. Как хорошо.

Сейчас. Сейчас я тебя увижу.

Я прикасаюсь к ветке рукой, отгибая её, и капельки воды, щекоча, затекают в рукав.

Ты здесь.

Он стоит возле глубокой лужицы, пристально вглядывается в мутную воду, потом достаёт из кармана шишку, бросает её и долго наблюдает, как расходятся круги. Потом достаёт вторую шишку. Потом ещё одну. Сколько же их у него?

Я терпеливо жду, не отводя глаз ни на секунду. От долгого сидения на корточках затекают ноги. Ветка сирени скрывает меня.

Я прячусь. Я знаю правила, я не могу выйти раньше времени, прости, я нечего не решаю.

Увлечённый своей игрой, он забывает, что меня нет рядом. Плюх – ещё одна шишка окунается в воду. Я сижу, не шевелясь. Ищи меня, пожалуйста, ищи. Ищи, пока не вышло наше время.

Сейчас.

Он поднимает голову, оглядывается кругом, и беззаботное выражение моментально сменяется горем. Он не видит меня. Не зовёт, не кричит, а просто скорбно закрывает личико ладошками. Вздрагивают маленькие плечи.

Дура, какая же я дура! Как я могла, снова и снова?

Я так резко вскакиваю на ноги, что не удерживаюсь, теряю равновесие, ударяюсь коленкой о паребрик, но тут же быстро поднимаюсь и кидаюсь навстречу.

И тут же. Вот оно. Ради чего – жить. Мой тёплый, мой маленький. Со мной. От светлых кудряшек пахнет детским мылом, от щёчки – молоком, от воротника рубашки – глаженой фланелью. И я ловлю ручки, чтоб согреть их в своих ладонях, и целую волосы, ушко, щёчку, и обнимаю, и прижимаю к себе живой комочек, самый хороший, самый хороший…

– Петя, Петечка, милый мой, я больше не уйду… Мой человечек, солнышко. Всегда будем рядом, правда?

– Сегда – сегда?

– Всегда – всегда.

Сначала я не понимаю, что он делает, а когда до меня доходит, я замираю от волнительных мурашек, от нахлынувшей нежности. Он гладит мою коленку в порвавшемся чулке и осторожно дует на ссадину.

Муравьи. Нет. Нет. Не надо, пожалуйста. Сейчас всё исчезнет и не будет сырой сирени и глянцевых дорожек. Не будет тебя! Я хочу ещё! Ещё немного, это всё, что есть… бороться, ухватиться…

Но за столом уже сидит Йозеф. Он рассматривает фужер с отбитым краем, искоса поглядывает на меня, и глаза его похожи на блёклое бутылочное стекло. Опять пришёл. Прочь. Ты – никто. Тебя нет!

Муравьи. Всё выше и выше. Я устала. Я ничего не могу поделать.

Простите меня, простите. Если уж всё решено, пусть я увижу, хоть на миг… Мама, пожалуйста,… пожалей меня… покажись….

Но я одна. Я ползу по холодному болоту чужой разорённой земли. Корни и ветки цепляются за одежду, царапают грязную кожу рук и лица. Я хочу остановиться и отдохнуть. Я хочу этого больше всего на свете. Но нельзя.

Потому что за мной идёт Волк. Он огромен и глаза его горят нежитью – жёлтым огнём. Он выше леса. Он ищет.

– Тише. Тише. Вон он, Волк-то, близко, – слышу я голос толстой няньки Насти.

– Нянюшка, помоги!

Но нет никого. Я с трудом вынимаю длинную палку из густой землисто-зелёной жижи и снова втыкаю её. И снова. И снова. Но вот она проваливается вся. И я – за ней. Тонкие корни и трава рвутся в замёрзших руках. Больше не за что уцепиться. Но ведь я тогда вырвалась, там, у деревни, у чёрного хоровода обгорелых печек, разве не так? Или всё это было сном, и вот она – явь? Я в последний раз вскидываю взгляд к сумрачному небу, в последний раз судорожно хватаю воздух ртом, шарю руками по склизкой грязи…. И болото смыкается надо мной. А там, в страшной сырой глубине на меня сразу набрасываются полчища насекомых – их тысячи, миллионы, и они разрывают меня на кусочки, они растаскивают моё тело, превращая в такую же грязь.

Меня больше нет.

– Герасим, отвали, скотина.

– Мррр. Мррр. Ммма.

– Нашёл время, блин. Спать.

– Ммма. Ммау.

– Ччёрт. Хорош топтать. Пшёл.

– Мррр. Мррр. Мыррр!

– Достал. Ладно, сейчас.

Я стряхнул кота на пол, прошлёпал на кухню и насыпал корм в тарелку. К старости у Герасима проявилась скверная привычка – есть по ночам. Обычно я насыпал корм с вечера, но сегодня забыл.