Дмитрий Быков - ЖД-рассказы

– Покричи, покричи,- не то угрожающе, не то одобрительно сказал проводник.- Легче будет. Чего он нервный такой?- обратился он к Кошмину.

– Журналист,- усмехнулся Кошмин.

– А… Ну, пусть посмотрит, полезно. Тут, в Можарове, журналистов-то давно не было…

– Что они там возятся с вагоном?- неодобрительно спросил Кошмин у проводника. Они разговаривали запросто, словно коллеги.- Давно отцепили бы, да мы бы дальше поехали…

– Не могут они быстро-то,- сказал проводник.- Меньше двадцати минут не возятся.

– Ослабели,- снова усмехнулся Кошмин.

В этот момент поезд дрогнул и тронулся. Несколько девочек в выцветшем тряпье побежали за вагоном – впрочем, какое побежали, скорей поползли, шатаясь и сразу выдыхаясь; Васильев отвел взгляд.

– Ну, извиняй, журналист,- сказал проводник, переводя дух.- Сам нам будешь благодарен.

– Ага,- сказал Васильев, потирая плечо.- За все вам благодарны, всю жизнь. Скажи спасибо, что не до смерти, что не в глаз, что не в рот… Спасибо, век не забуду. Есть такой рассказ – вы-то не читали, но я вам своими словами, для общего развития… Называется «Ушедшие из Омеласа». Имя автора вам все равно ничего не скажет, так что пропустим. Короче, есть процветающий город Омелас. И все в нем счастливы. И сплошная благодать с народными гуляниями…

– А в жалком подвале за вечно запертой дверью,- невозмутимо вступил Кошмин,- сидит мальчик-олигофрен, обгаженный и голодный. Он лепечет: выпустите, выпустите меня. И если его выпустить, весь город Омелас с его процветанием полетит к чертям собачьим. Правильно? Причем ребенок даже не сознает своего положения, и вдобавок он недоразвитый. Даун он, можно сказать. Слезинка ребенка. Читали. Урсула Ле Гуин. Наше ведомство начитанное.

– Какое ведомство?- спросил оторопевший Васильев.

– Минсельхоз,- сказал Кошмин и подмигнул проводнику. Тот жизнерадостно оскалился в ответ.

– Но если вы все это читали…- упавшим голосом начал Васильев.

– Слушай, журналист,- Кошмин наклонился к нему через столик.- Ты думать можешь мало-мало или вообще уже все мозги отшибло? Ты хорошо их слышал?

– Кого – их?

– Ну голоса их, я не знаю, кого там ты слышал. Хорошо слышал?

– Ну,- кивнул Васильев, не понимая, куда клонит инструктор.

– А ведь стекло толстое. Очень толстое стекло, журналист. А ты их слышал, как будто они рядом стояли,- нет? И видел ровно то, что могло на тебя сильней всего надавить, так? Зуб даю, что-нибудь из детства.

– А вы?- пролепетал потрясенный Васильев.- Вы что видели?

– Что я видел, того тебе знать не надо!- рявкнул Кошмин.- Мало ли что я видел! Тут каждый видит свое, умеют они так! Интересно послушать потом, да только рассказывать чаще всего некому. Тут щелку в вагоне приоткроешь – и такое…

– Ладно,- устало сказал Васильев. Он все понял.- Кому другому вкручивайте. Ведомство ваше, Минсельхоз, Минпсихоз или как вы там называетесь,- вы хорошо мозги парите, это я в курсе. И фантастику читали, вижу. Но дураков нет вам верить, понятно? Уже и телевизор ваш никто не смотрит, про шпионов в школах и вредителей в шахтах. И про призраков в Можарове, которых я один вижу,- не надо мне тут, ладно? Не надо! Я и так ничего не напишу, да если б и написал – не пропустите.

– Вот клоун, а?- усмехнулся проводник, но тут же схватился за рацию.- Восьмой слушает!

Лицо его посерело, он обмяк и тяжело сел на полку.

– В двенадцатом открыли,- еле слышно сказал он Кошмину.

– Корреспонденты?- спросил Кошмин, вскакивая.

– Телевизионщики. Кретины.

– И что, все? С концами?

– Ну а ты как думал? Бывает не все?

– Вот дура!- яростно прошептал Кошмин.- Я по роже ее видел, что дура. Никогда таких брать нельзя.

– Ладно, о покойнице-то,- укоризненно сказал проводник.

Васильев еще не понимал, что покойницей называют симпатичную из «Вестей». До него все доходило как сквозь вату.

– Нечего тут бабам делать,- повторял Кошмин.- В жизни больше не возьму. Что теперь с начпоездом в Москве сделают, это ужас…

– Ладно, пошли,- сказал проводник.- Оформить надо, убрать там…

Они вышли из купе, Васильев увязался за ними.

– Сиди!- обернулся Кошмин.

– Да ладно, пусть посмотрит. Может, поймет чего,- заступился проводник.

– Ну иди,- пожал плечом инструктор.

Они прошли через салон-вагон перепуганного Майерсона. «Sorry, a little incident»,- на безукоризненном английском бросил Кошмин. Майерсон что-то лепетал про оговоренные условия личной безопасности. Пять вагонов, которые предстояло насквозь пройти до двенадцатого, показались Васильеву бесконечно длинным экспрессом. Мельком он взглядывал в окно, за которым тянулись все те же серые деревни; лиловая туча, так и не проливаясь, висела над ними.

В тамбуре двенадцатого вагона уже стояли три других проводника. Они расступились перед Кошминым. Васильев заглянул в коридор.

Половина окон была выбита, дверцы купе проломаны, перегородки смяты, словно в вагоне резвился, насытившись, неумолимый и страшно сильный великан. Крыша вагона слегка выгнулась вверх, словно его надували изнутри. Уцелевшие стекла были залиты кровью, клочья одежды валялись по всему коридору, обглоданная берцовая кость виднелась в ближайшем купе. Странный запах стоял в вагоне, примешиваясь к отвратительному запаху крови,- гнилостный, застарелый: так пахнет в пустой избе, где давным-давно гниют сальные тряпки да хозяйничают мыши.

– Три минуты,- сказал один из проводников.- Три минуты всего.

– Чем же они ее так… купили?- произнес второй, помладше.

– Не узнаешь теперь,- пожал плечами первый.- Не расскажет.

– Иди к себе,- обернулся Кошмин к Васильеву.- Покури пойди, а то лица на тебе нет. Ничего, теперь только Крошино проехать, а потом всё нормалдык.

Первое намерение Кожухова было – отвернуться, зарыться в подушку и попытаться заснуть опять. Но он был человек сообразительный и в таких случаях сразу понимал: все, спокойная жизнь кончилась, надо как можно быстрей проснуться окончательно и поглядеть обстоятельствам в лицо. Обстоятельства сидели на нижней полке, за столиком купе.

Когда она вошла? Вероятно, в Курске. Кожухов глянул на часы: три ночи, самое поганое время. До Орла еще часа два. Он почему-то понимал, что света лучше не зажигать, да и в вагонной полутьме, в белесоватых сполохах пробегающих полустанков с их ртутными фонарями в жестяных конусах, он видел ее отлично. За окном тянулась ночная, тревожная, бесприютная Россия, мало похожая на дневную. Ночные поезда перевозили тайные грузы, неумолимых и опасных людей, секретную почту, по предписаниям которой однажды в час «Ч» начнется ожидаемое всеми ужасное. Днем они могли говорить что угодно, давать гарантии, изображать цивилизованную страну, но ночью жили своей настоящей жизнью и занимались тем единственным, что умели, и все про это знали, и дневным их разговорам никто не верил.