Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до Трудно быть богом: черновики, рукописи, варианты.

Кондратьев глядел им вслед, пока они не скрылись за спиной какого-то толстого мужчины в сером комбинезоне. Да, и все они необычайно здоровые, веселые и переполнены энергии. И не стараются скрыть этого. А я почему-то стараюсь. Хотя я тоже — спасибо Протосу — вполне здоров. Уже неделю, как совершенно здоров. Странно и приятно ощущать себя совершенно здоровым. Не бояться больше сумасшедшей боли в спине и затылке. Иметь возможность, как любой другой человек, вставать, прыгать, ворочать головой, даже выжимать стойку на руках. Но я не могу быть веселым. В этом, наверное, все дело.

Я могу сколько угодно быть здоровым, но у меня нет ни радости, ни энергии. А это самое главное здесь. И потому я всегда останусь здесь белой вороной.

Неделю назад, когда он выписывался из больницы, к нему пришли сразу несколько человек. Никольс, член Совета Космогации, потом работник Большой Диспетчерской, Лурье со своей Шейлой, Директор больницы и, конечно, врач Протос.

Все собрались в палате Кондратьева, откуда уже была убрана постель. На столе стояли бутылки с вином и вазы с яблоками и виноградом. Все выпили за здоровье штурмана Кондратьева, затем член СК Никольс сказал:

— Да, мы все время считали, что «Альберт Эйнштейн» погиб. В Калуге на площади Рабочих есть даже памятник экипажу «Альберта Эйнштейна».

— Очень неплохой памятник, по-моему, — заметил Женя Лурье. — Просто прекрасный памятник, по-моему.

— Надо будет посмотреть, — сказал штурман, усмехаясь.— Не всякому удается посмотреть на памятник самому себе.

Он сидел, усмехался и барабанил пальцами по колену. Все еще трудно было поверить, что раздавленная кукла опять превратилась в превосходный и отчетливо работающий механизм.

Кондратьеву все время хотелось двигаться. Когда на него смотрели Никольс, оператор, Шейла и другие, двигаться было не уместно, поэтому Кондратьев мог позволить себе только барабанить пальцами по колену. Но даже от этого он испытывал наслаждение власти над собственным телом. Кондратьев раз за разом выстукивал на колене Первую фразу из старинного — теперь — «Марша планетолетчиков»: «Огненных молний крутой зигзаг, черного вихря взлет…»

[(1) Вариант этого марша включен в новеллу «Десантники». Авторы, видимо, имели в виду исполнение марша на мотив замечательной песни из ленфильмовского кинофильма «Последний дюйм» по рассказу Дж. Олдриджа (М. Вайнберг, слова М. Соболя, 1958 г.), хотя размер и не совсем совпадает. — В. Д.]

Когда он сказал про памятник самому себе, все засмеялись.

Они часто смеялись, люди двадцать второго века, праправнуки. Гораздо чаще, чем их прапрадеды.

— Вы сами — лучшие памятники самим себе, — сказал Никольс.

Штурман насупился.

— Пожалуй, — сказал он. — Мы… я во всяком случае, конечно, живой анахронизм в этом мире.

— Ну что ты, Сережа… — укоризненно сказал Лурье.

— Я не это имел в виду, — перебил его Никольс. — Просто, знаете ли, как у Стивенсона: «Хоум из зэ сэйлор, хоум фром си».

— Да, — усмехнулся Кондратьев. — Только там двумя строчками выше сказано еще: «Хиэ хи лайз уэа хи лонгд ту би».

Никольс спокойно, глядя ему в глаза ласковым взглядом, сказал:

— Вам только надо заменить одно слово в этой строчке. Не «хиэ хи лайз», а «хиэ хи ливз». Или «хиэ хи уоркс». Впрочем, это одно и то же. Вы открыли нам путь в глубокий космос. Это досталось вам не легко. И вам, и многим другим. Вы потеряли свое время и своих друзей, но, поверьте, вы найдете теперь новых друзей и свое новое время. Так я говорю? — спросил он, обращаясь к остальным.

Все кивнули, улыбаясь.

— Возможно, — проворчал штурман.

— Вы не верите? — живо спросил Никольс.

Штурман пожал плечами. Никольс повернулся к Протосу:

— Скажите, врач Протос, может штурман Кондратьев работать?

— Штурман Кондратьев не может не работать, — сказал Протос — Как и любой из нас. Но дело в том, что… Я бы посоветовал штурману Кондратьеву сначала хорошенько осмотреться. И избавиться от своих сомнений. Я уже говорил об этом со штурманом.

От каких сомнений? — спросил оператор и поглядел сначала на штурмана, затем на Протоса.

Врач Протос не ответил. Штурман тоже не ответил. Врач Протос хорошо понимал его. Лучше, чем Женька Лурье. Лучше всех в этом мире.

Кондратьев так задумался, что не заметил, что эскалатор кончился. Он едва успел соскочить на упругую рубчатую площадку перед выходом из здания, и эскалатор сейчас же остановился. Видимо, на эскалаторе никого не было — он включался только тогда, когда кто-нибудь ступал на ступеньку.

— Куда же теперь? — подумал Кондратьев. Он вышел на улицу, широкую и светлую, словно площадь большого города, и остановился, оглядываясь. Это был проспект Восьмого Марта — одна из центральных магистралей уральской столицы.

С воздуха такие проспекты казались Кондратьеву гипертрофированными стартовыми полосами для трансокеанских лайнеров эпохи первых звездных. Стартовыми полосами, края и середина которых по чьей-то дикой фантазии засажены ровными шеренгами великолепных сосен и полосами густого кустарника. Стартовыми полосами, окаймленными бесконечными рядами сверкающих стеклом и пластмассой легких многоэтажных зданий. Это зрелище казалось совершенно нелепым бывшему штурману-звездолетчику Кондратьеву, но он никак не мог отделаться от ощущения необычайной свежести и чистоты, какой-то радости и веселого спокойствия, исходившего от высоких коричневых сосен, от сплошных, каких-то диких зарослей кустарников с мягкими колючками, от блестящих стен домов, от матово-серой, безукоризненно гладкой поверхности тротуаров. Впрочем, здесь, в этом городе, все улицы представляли собой сплошные тротуары. Кажется, в городе наземные машины были только грузовыми или специальными, они проносились где-то под городом, и улицы были отданы в безраздельное пользование пешеходам. Улицы-площади. Улицы-сады.

Улицы-стадионы и улицы-пляжи. Редко-редко над центральным сквером осторожно снижались вертолеты или какие-то странные шарообразные аппараты, из них прямо в траву соскакивали люди, и вертолеты и летательные аппараты немедленно взвивались в небо и уходили за крыши. А по краям центрального сквера тянулись бесконечной лентой удивительные самодвижущиеся дороги. Они тянулись через многие города, образуя беспрерывную разветвленную материковую систему от Пиренеев до Тянь-Шаня и на юг, через равнины Китая, до Ханоя. И это казалось Кондратьеву куда более неправдоподобным, чем способность праправнуков достигать отдаленнейших звезд за считанные месяцы.

И люди на улицах. Их было очень много, этих праправнуков на странных улицах странного города. Старые и молодые — впрочем, самые старые вряд ли могли быть намного старше штурмана, — веселые и озабоченные, молчаливые и беспечно болтающие. Они шли, стояли парами и группами, сидели в траве под соснами или прямо на мягком сером «асфальте». Некоторые даже лежали. Мужчины постарше были в длинных брюках и мягких куртках с открытым воротом, женщины — тоже в брюках или в длинных платьях строгой изящной раскройки.