Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению

Спокойствие и постоянство положений Пузыря будто бы умиротворяли москвичей. В Лиге Облапошенных и в той перестали галдеть и совать палки друг другу в интересы и души. И то, что Пузырь обходит стороной якобы притянутая с небес бесовщина, было отрадно. А к тому, что Пузырь почивает и не дергается, смирный, но живой, и не открывает ворот, привыкли. Значит, так надо. Никуда он не денется. Постановление раздать Пузырь есть, его не отменяли, наступит мгновение, и – пожалуйста! – его раздадут. Тем более что слуги народа пока на каникулах, кто собирает чернику, кто отлавливает рябчиков, кому удаляют полипы в носу, кто учится играть на гармони, кто ожидает катастроф, вот нагрянут они в Москву, наорут друг на друга и распорядятся раздать Пузырь. Всем казалось теперь, что Пузырь разлегся на Звездном и Ракетном бульварах по-домашнему. Его бы еще верблюжьим одеялом прикрыть. Или укутать узбекским халатом. Его бока теперь гладили благонамеренно, словно утомившегося от игр кутенка. А дети и бомжи совершенствовали себя в написании на его подбрюшье коротких слов. И Пузырь позволял. Позволял украшать себя и зелено-голубыми плакатами, рекомендующими всем, независимо от политических убеждений, социальных векторов, плотских состояний, пользоваться исключительно тампонами «Североникель». А вольные прокатчики, прослышав о благонравии Пузыря, в трех местах на Ракетном бульваре – внаглую и за денежные знаки разных валют – принялись показывать на его шкуре, пользуясь ее юридической незащищенностью, разгульные эротические фильмы, какие не имел на кассетах и картежник-акула Зелепукин.

Неизменность трехнедельного, а потом и месячного существования Пузыря была истинно удивительной. Хоть заноси ее в московские рекорды. Все же иное в городе неслось, уплотняя и прессуя время, взвизгивало, подпрыгивало, кусалось, бранилось, стервенело, жестяно гремело в валютных коридорах, обтягивалось золотыми цепями и цепочками, бросало в бреющие полеты хромированные автомобили, стреляло, низвергалось водопадами, расплескивая монеты, слезы людские, упования, угрызения совести, не останавливая ни единого мгновения, круша, рыча, подбирая, подличая, дымясь кровью и возносясь надеждами, неслось, неслось, неслось, не оглядываясь.

О московская жизнь быстролетящая! Куда же ты спешила в наши годы? Куда же летела? Куда? Но ведь как летела!

Вот совсем недавно, еще вчера, подчиняясь исторической необходимости, разгоняли Департамент Шмелей. Да, вчера! А кто теперь помнит о том Департаменте и о Шмелях? Никто. Если только бывший соцсоревнователь, а ныне оратор Лиги Облапошенных Свержов. Да корифей личных дел того же Департамента Бордюков. А Бордюков уже и в торговых людях побывал, и в рэкетирах, и в монархистах, а нынче он, приобретя шляпу, примкнул к предотвратителям катастроф, завтра же ринется в лыткаринские градоначальники. Но завтра-то – что? Вот оно… Вот оно уже – сегодня… Вот оно уже – вчера… В день разгона Департамента Шмелей, то есть именно вчера, в застолье возникали трудности с основным напитком, вместо водки лакали «лигачевку». А теперь? Какие трудности? Зайдите в магазин! Да вы и сами знаете! Но что водка? Гастрономические изделия теперь перед нами такие, что их соизволяют есть даже коты (мой Тимофей, в частности), десятилетиями по причине благородства желудков рожи воротившие от колбас и сосисок. Плеснула юбками «Ламбада» и унеслась. А с нею и эскадроны чьих-то шальных мыслей. А нынче повела в Москве плечами пиренейская «Макарена», и «Макарены» более нет. И гуманитарной помощи как не бывало… Но все это продуктово-танцевальные мелочи. Сколько же всего по ходу этой истории случилось: в Москве и в нашем с вами общем житии!

Еще весной Олег Сергеевич Дударев разъезжал на легком харьковском велосипеде, а теперь под ним – «лендровер», и был он весной бос и гол, а нынче при нем – двое хранителей тела, а свистнет – набегут и десять со станковым оружием. И во сколько раз за те же месяцы возвысилась зарплата паркетчика Игоря Константиновича, пусть так и не выданная, но это уж и не суть важно. А сколько в Москве прибавилось привидений! Увы, скорыми были и потери. Служили в Останкине домовые Петр Арсеньевич, Тродескантов, Большеземов по прозвищу Фартук, а теперь их нет. Был в Останкине домовой Шеврикука, а теперь его нет. Но кого я поминаю? Домовых. Экая тюлька и хамса! А сколько выпрыгивало из табакерок министров финансов и генеральных прокуроров – и где они? Болотилась в городе плавательная вода, портя своими испарениями картины и книги в соседних хранилищах, и вот воды нет и блещет куполами храм. Посещал Шеврикука в Китай-городе Старый Гостиный двор, нырял там в Обиталище Чинов. Был забит Гостиный двор пустодельными конторами и службами, и не было в нем никаких торгов. И нате вам – конторы и службы вмиг повыгоняли, а в создании Кваренги – строительный бум! Может, нет там теперь и Обиталища Чинов и заросшего волосом Увещевателя?

Тюх-тюх, разгорелся мой утюг! Разгорелся ли?..

Но что я просвещаю осведомленных читателей, будто докладчик в красном уголке домоуправления – активистов из ячейки?

Осведомленным-то читателям и самим хорошо известно, как стремительна в Москве жизнь. Тихим шагом здесь не прогуляешься. И громы с молниями, взрывы, встряски в ней движение не прекратят. Ну опустел, притих, присмирел дом на Покровке, соседей позорил и раздражал своим бедняцким старосветьем. Но это же на время. А поблизости, в Сверчковом переулке, в ответвлении концерна «Анаконда», в Салоне чудес и благодействий сотрудники вовсе не присмирели, не притихли, а, напротив, крутились и плугами пропахивали целину. Александра Ильинична Совокупеева уж на что была выносливая, будто выросла на хлопковых плантациях, но и та, пожалуй, осунулась и лицом, и телом, иногда, правда, на нее ниспадала хмурь, она сидела мрачная у окна, словно смотрела вослед улетающей тройке или ее организму чего-то не хватало для полноты жизни. А так она крутилась. А Дударев, приобретший из-за дождя и престижных предрасположений кепку, Совокупееву и других привидений, ведьм, колдунов, консультантов и докторов погонял. Творческо-производственный крен Салона, возникший в пилотный день, так и не был пока устранен, и футбольные наваждения продолжались. Конечно, исполнялись и иные, более подходящие художнической сути Салона, заказы, но не они создавали шелест бумаг в казне предприятия. Совались теперь в Салон не только мастера и турнирщики верхних лиг, но и представители низовых коллективов, понятно, не угольной и не отапливающей отраслей, и у этих было из-за чего горланить и канючить. Совокупеева шла нарасхват. Приличное государство сейчас же бы произвело ее в министры спорта. Было в ее глазах, движениях и смехе нечто такое (и задор, конечно), что возбуждало футбольных боссов, стряпчих и ярыг, будоражило их и возвышало в них атлетический дух. Ко всему прочему, Совокупеева по-прежнему проявляла себя фартовой предматчевой колдуньей. Ну, случались огрехи, их списывали на счет непутевого ветра или солнца, брызнувшего вдруг в глаза вратаря. А так почти все заказы Совокупеева исполняла. Особенно удавались ей неудачи кривоногих правых краев и опережающие удары по воротам головами заказчиков, чаще – при розыгрышах стандартных положений. И вот даже и ее посещала хмурь. Но, возможно, хмурь эта бывала вызвана и не досадами плоти, а квартирными хлопотами. Знаменитую квартиру на Знаменке, с девятнадцатью кошками прокурорши, адвокатом Кошелевым и привидением без головы, наконец-то расселяли, и Совокупеева вынуждена была тратить доли обаяния и энергии на полпрефекта Кубаринова.