Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению

Но ошибался Шеврикука.

Гости были чуть ли не в восторге. Ни от чего не пострадав и снимая гнет примявшего их ожидания, они сначала с опаской, а потом и в полную силу ладоней приветствовали привидение, тем более что оно, будто бы строптивое, выглядело теперь благонамеренно-доступным. Вызнав, что привидение зовут Александрина или Александрин, просили – через Дударева – милую Александрин прогуливаться и танцевать. Она и прогуливалась, и танцевала, и делала это грациозно, но как бы и во сне, а когда решилась исполнить русского и вскинула руку с невидимым платком, ойкнула, чуть ли не застонала, лицо ее исказилось (Шеврикука обрадовался: Совокупеевой впился в пленительный бок китовый ус корсета, и по справедливости впился). Желали задать вопросы потустороннему знанию, иные щепетильные, иные о проблемах полов, но Дударев вскочил и умоляюще-требовательно приложил палец к усам: никаких звуков, привидение безмолвно. Поднялся полпрефекта Кубаринов, довольный и экономически состоятельный, и предложил в честь успешного прохождения церемонии опрокинуть по стакану ликера шартрез из коллекции графьев Тутомлиных. На столике вывезли бутылки с жидкостью безупречно зеленого цвета, световой луч превратил их в гигантские изумруды и устроил шелестящий сад на стене. «Браво! – вскричала публика. – Браво!» Разлили ликер в стаканы, один установили на столик и плавно направили столик к привидению. Привидение Александрин застыло на мгновение («ах, ах, как грудь вздымается и трепещет»), созерцала нечто внутри себя или испрашивала, как быть, можно ли при исполнении, затем дружелюбно поклонилась обществу, нежными, но видно, что и крепкими, пальцами взяла стакан с напитком альпийских монахов и поднесла его к влажным губам. Тогда и раздалось под сводами:

– Стерва! Самозванка! Лжепривидение! Добралась и до напитков! Наши ликеры хлебать! Ну уж это кукиш!

И существо, скорее всего также вышедшее из стены и совершенно нескрываемо для публики обладавшее женским телом, напало на Александрин. Оно, удерживая под мышкой левой рукой собственную голову, правой же, выбившей на пол стакан с шартрезом, пыталось сорвать с Александрин шишак Минервы и исторический лиловый парик. И сорвало.

– Самозванка! Шартрезы коллекционные хлебать!

«Дура! Башку нацепи! – хотел было посоветовать Невзоре-Дуняше Шеврикука. – Посмотри, на кого в бой-то пошла!» Но Невзора-Дуняша была не глупее Шеврикуки. Облик для явления она приняла не в спешке, а с целью должного устрашения. Теперь же она вмиг укрепила голову на отведенном природой месте, двумя руками вцепилась в прекрасные волосы самозванки и опрокинула ее на сырые плиты. «А может, она и не самозванка?» – засомневался Шеврикука, как бы даже и сострадая Совокупеевой. Но вряд ли Совокупеева нуждалась в его состраданиях. При виде женщины с головой под мышкой она, конечно, растерялась и дала уронить себя на пол, но сразу же пришла в себя и взъярилась. Взъярилась и Дуняша. В особенности ее задели нелестные отклики на ее явление полпрефекта Кубаринова и мужиковатого японца. «А вы-то чего суетесь!» – воскликнула она, оставила Совокупееву, выхватила у Кубаринова жезл, гневным ударом по лбу уложила полпрефекта под лавку, жезлом же перебила все стаканы, не тронув бутылей тутомлинской коллекции, нанесла удар японцу, тут же предложившему ей мирный договор, погнала латиноамериканца в угол к шевелящимся уродинам, разодрала свитер филадельфийского мультимиллионера и только тогда вернулась к самозванке. Та уже была на ногах. Но ради того, чтобы принять боевую стойку, Совокупеевой пришлось воевать с предметами туалета, призванными служить грации и красоте, то есть с упомянутыми уже корсетом из китовых усов, ватными валиками и еще, как выяснилось, ватной же нижней юбкой. Треск раздираемого корсета не мог сравниться с битьем посуды и лба полпрефекта, но кем-то и он был услышан. Всего же, мешающего ей, Совокупеева не успела сбросить, и лишь в сражении с обидчицей к ней пришла свобода от всех стеснений. Вряд ли вы, конечно, помните, но мне однажды пришлось сообщить, что Невзора-Дуняша производила впечатление особы крепкой, здоровой, знакомой с крестьянскими работами. При этом не казались грубыми ее крупные руки и крупные же, в ступнях и в подъемах, ноги. Нынче она посчитала нужным обойтись без украшений и без одежд. Но поправлюсь – почти без одежд. Нечто белое, полупрозрачное, ее все же окутывало, меняло формы и свойства, то это были ленты, то – набедренная повязка, то – широкий кушак, то чуть ли не туника, все прелести воительницы были видны публике, но соблюдались и некие приличия. «Я откровенная, – как бы заявляла Невзора-Дуняша, – но не бесстыжая». Впрочем, явившись разоблачать самозванку, она менее всего думала о том, будут ли у нее зрители или не будут. Шеврикука это знал. И у Совокупеевой теперь тоже не было дальних мыслей, и ее «фламандские» бока и бедра оказались прикрытыми лишь лохмотьями пеньюара, корсета и стеганой нижней юбки. Жезл полпрефекта Дуняша со скрежетом зубовным, чуть ли не зарычав, сокрушила о колено, швырнула обломки в темноту и пошла на Александрин. Сразу же выяснилось, что оба разъяренных привидения не отстали от требований века и хороши не только в русской рукопашной, но освоили приемы восточных единоборств, кикбоксинга и кетча. «Экие героини сошлись! – радовался Шеврикука. – Эко у них ноздри раздуваются!» «Будешь чужие шартрезы кушать!» – кричала Невзора-Дуняша и била самозванку ногой в челюсть. «Щ-ща-ас ты у меня взвоешь!» – отвечала Совокупеева, излечиваясь от немоты и норовя кулаком левой попасть Дуняше в солнечное сплетение. «И побрякушки фальшивые! Позоришь профессию! – Невзора-Дуняша срывала с самозванки серьги, рвала цепочку медальона. – Что ж ты, стерва, не завела на груди блошиную приманку! Тебе бы пошла!» «Да я тебя сейчас! – ревела Совокупеева. – Вражья сила!» А после собственных усилий и захватов Дуняши все вериги – остатки пеньюара, корсета, нижней юбки – опали, и Совокупеева стала совершенно свободной, лишь при браслетах у запястий и в лакированных туфлях. «Пожалуйста! – басил японец. – Без кимоно! Александрин! Перл-Харбор! Пожалуйста!» – «Ставлю на новенькую мучачу! – выскакивал с бумажками в руках латиноамериканец. – Один к трем!»

При гвалте публики, возможно уже жаждавшей крови, исчез свет. И сейчас же под сводами вызвездилась Гликерия. Сияние длилось недолго и превратилось в ровное свечение.

Гликерия никуда не спешила, никого внизу не искала. Просто шествовала под сводами. Что было опорой для ее ног – не имело значения. И не выглядела Гликерия пленницей луны. Глаза ее были открыты и разумны. Но никто внизу ее не занимал. Хотя как знать. Верхняя, чуть пухлая губа ее была надменно приподнята, а в глазах ее Шеврикукой угадывалось лукавство, не слишком доброе. Может, и просто недоброе. По сюжету ночного появления Гликерия могла бы надеть чепец, просторный пудермантель и войлочные плоскоступые туфли. Могла бы держать у сердца романтическое послание или книгу с историей Поля и Вирджинии. Но нет. Гликерия – вырядилась. Голову ее украшала диадема. Волосы были уложены на античный манер и завязаны сзади пучком. Платье, выбранное Гликерией, украсило бы ее и на балу (две тафтяные мушки, налепленные ею, не противоречили этому предположению), уместным оно было бы и в случае приема у себя милых друзей с домашней музыкой и сочинением стихов в альбом. Платье, льющееся долго, до каблуков, было светло-кремовое, из туаля, с рукавами-буфами до локтя, высокой талией и, естественно, откровенным верхом. В руке Гликерия держала перламутровый веер, ей ли не знать, что ночное собрание на Покровке могло пройти в духоте. Рослая, тонкая в кости, Гликерия никак не производила впечатление чахлого, болезненного создания. И она была в соку. И не походила ни на страдалицу, ни на жертву. Проницательные скорее могли учуять в ней силу, и опасную. И было очевидно, что она первым двум привидениям не ровня. Отлична от них и осанкой, и породой, и нитью судьбы.