Александр Етоев - Пришельцы с несчастливыми именами

Я пробирался к себе в подвал. Был вечер, по Фонтанке между мостами гуляла рябая вода, и по верхушкам волн прыгали отраженья окон. На плоском горбу моста я остановился позевать на закат, на заляпанное ржавчиной небо, на взбаламученный запад, похитивший у востока свет. И тут двуногая блошка, повисшая между звездами и рекой, звериным нюхом бомжа почуяла – пахнет серой. Сердце мое почуяло.

Я бросился в паутину улиц. В Троицком мне навстречу катилось бумажное колесо – лист из амбарной книги. Я вжался в церковный забор, вгляделся в туман за садом: ни четников, никого. Серный запах крепчал. Прикинув на глазок расстоянье, я перебежал по прямой проспект, замешкался у подворотни, прошел. Руки мои упали.

Взрывом выворотило у флигелька брюхо. Из переломленных балок торчало деревянное мясо, и пестрая груда обломков лежала, наспех сваленная у стены. Я разглядел сквозь пролом смятое кружево труб и спирали пара, которые вытягивал из темноты сквозняк.

Не было у меня больше дома. Не стало. Часть флигеля и стена котельной, намертво приросшая к флигелю, и подвал под флигелем, который я называл своим домом, демоны превратили в прах.

– Саша, – сказал мягкий голос Ильи. Он стоял по правую руку и улыбался невесть чему. – Когда в котельных ни с того ни с сего начинают взрываться котлы – что надо делать?

Он прижимал к животу разбухшую амбарную книгу. Из нее лезли листы, и картон переплета расслоился от взрывного удара.

«Однажды евреи подложили бомбу в котельную…» Улыбка у Ильи была грустной, так улыбается человек, оказавшийся без воды в пустыне.

– Я знаю, что надо делать. – Он продолжал улыбаться. – Надо отсюда уезжать. Пока не поздно, уносить ноги. Я подал документы на выезд.

– Конечно, Илья, уезжай. Я тоже скоро уеду. И Валентин уедет.

Ты его не знаешь, это мой старый друг. Через два месяца он улетает в Америку. Все мы уедем, и останется голое место. Эта вот развороченная куча на месте дома.

– Я иду к брату, – сказал Илья и пошел. Он шел и держался за книгу, словно это и был пропуск в ту неведомую страну, в которую он собирался уехать.

– Прощай, – сказал я ему, хотя больше всего на свете не любил слово «прощай».

– Прощай, – повторил я, когда фигура Ильи ушла в вечернюю тень.

– Ну, здравствуй, – сказали мне два фосфорных глаза, выглянувшие из темноты пролома.

– Здравствуйте, человек без пары, – сказала мертвая арка ниши, что чернила черноту подворотни. С площадки спрыгнул фантом, которого я называл Бежевым.

– Здравствуйте, гражданин Галиматов. Пришло время подвести итоги.

Это сказал Холодный. Он стоял за водосточной трубой, такой же длинный и узкий, как эта стекающая с крыши бледноголубая сопля, и скалился искусственными зубами.

Я раскланялся на три стороны:

– Спектакль начинается. Все актеры в сборе. Где же господин режиссер?

Я спокойно прошел вперед к наваленной куче мусора и положил каблук на вылезшую из матраса пружину. Пружина была родная, и матрас был родной – он знал наперечет каждое из моих натруженных ребер, как и я – все его заплаты и прошвы, – и помнил все мои сны, которые я рассказывал ему по ночам.

Они стали сходиться: сзади Бежевый, слева Холодный. Из пролома в стене котельной, скособочась, вылезал Жопа. С карниза посыпалась крошка, и в сахарном облаке штукатурки на землю сошел Курилка.

Пружина мягко покачивалась под ногой. Сначала я думал о вечности, потом вспомнил, что в кармане в вощеной бумаге лежит завернутая Натальей котлета. Я ее вытащил и, пошуршав оберткой, съел.

– Друзья, – сказал я, облизывая пальцы. – Зачем вам я, если честно? Ну зачем?

– Нужен, – услышал я четырехголосый ответ.

– Как же вы можете со мной что-то сделать, если у меня тринадцатый номер? И не где-нибудь, а в самом главном (я показал пальцем в обиталище Господа Бога) Информарии Жизни!

– Можем, – ответили мне все четыре.

– Можете, – согласился я. – Но вы же взрослые… (Я хотел назвать их людьми, но вовремя спохватился.) Вы должны понимать, что плохо будет не одному мне.

– Понимаем, – раздался односложный ответ.

– Так стоит ли тогда рисковать?

– Стоит.

– Вы уверены? – Я нарочно играл в вопросы. Не то чтобы оттягивал время, просто интересно было узнать уровень их разумности.

– Платформа, – сказал Курилка. – С ней сегодня покончено.

– Покончено, – повторили один за другим три его компаньона.

Я вздрогнул и не поверил.

– Врете, – сказал я зло.

«Врут!» – в голове, как бомба, раздался телепатический крик.

Мне стало весело и нестрашно.

– Врете, – повторил я отчаянно, и поддев ногой отцепившуюся от матраса пружину, швырнул ее в Курилкину рожу.

– Ой! – вскрикнул он совсем по-людски и схватился за расквашенную губу.

«Спешу на помощь. Держись!» – кричала мне беззвучно платформа.

«Ты где?»

«Пролетаю над станцией „Колокольцево“».

«Это днем-то? Ты спятила. Что подумают люди?»

«Дурак!»

Я прикинул расстояние от станции «Колокольцево» до места, где меня собирались казнить.

«Не успеешь».

«Тяни время».

– Послушайте, господа. А имеется ли у вас документ, подтверждающий ваше право на лишение меня жизни?

– Имеется.

Жопа достал бумагу и предъявил мне. Со ссылкой на пункт 105-й договора от 15-го апреля за категорическое нежелание подчиняться общевселенским правилам я, Галиматов А.Ф., приговаривался к деструкции (в любом виде) в срок, устанавливаемый по закону. Приговор обжалованию не подлежал. Внизу, как бикфордов шнур, извивалась подпись аж самого Президента.

«Пролетаю станцию „Жмейки“».

«Не успеет». – И тут я вспомнил, что за кирпичным забором с аурой из колючей проволоки находится милицейская школа.

– Милиция! – заорал я, что было сил. – Здесь человека убивают!

Четники на мой крик не прореагировали никак. Не кинулись затыкать мне рот, не замахали руками. А Жопа показал пальцем на стену и сказал:

– Плюньте туда, Галиматов. Не бойтесь, плюйте.

Я плюнул. Мой тяжелый плевок, пролетев полтора метра, неожиданно расплющился в воздухе и стал стекать по невидимой вертикали, отделявшей меня от стены.

– Так же и звук. Кричите – не кричите, никто вас там не услышит. Ни один мент.

Я посмотрел на небо. Оно еле дышало, и с него не спускалось ни одной спасительной паутинки.

Умирать не хотелось. Я не любил умирать. Я любил жизнь, женские ножки, особенно выше колен, свободу в ее немарксовом понимании, небо в дождичек или в ведро, землю без пограничных столбов. Любил попить-погулять, любил Пушкина и Баркова, любил «Москву-Петушки», и «Николая Николаевича», и «Лябдянскую смуту» – много чего любил. Я знал, стоит мне умереть, и их без меня не будет. Не меня отнимут от них – все ото всех отнимут. Я – заклепка на теле мира. Я держу этот мир живым. Я затыкаю пальцем дыру, через которую утекает жизнь, – в этом мое назначение.