Александр Житинский - Самарин

В кухне за столом сидели три дочери Константина Саввича, все три – Аллы. Одной было одиннадцать лет, второй двадцать шесть, а третьей тридцать пять. Старшая Алла Константиновна, по своему обыкновению, делала сразу три дела: она чистила и терла морковку своим сыновьям, варила на завтра обед и читала монографию Киттеля «Физика твердого тела». Младшая Аллочка беспечно грызла морковку, а средняя сидела тихо на краешке стула с отрешенным выражением лица. Она была беременна и ждала первого внука Константина Саввича – Юрку.

Константин Саввич подошел к Алле Константиновне и поставил на страницу Киттеля французские духи. Младшая Аллочка перестала грызть морковку и прошептала недоверчиво:

– Это… мне?

Средняя по-прежнему была безучастна, зато старшая, иронически взглянув на отца, проговорила:

– В честь чего же, папа?

– С выставки, – неохотно сказал Самарин. – Бери, бери…

– Тут что-то не так! – торжествующе сказала младшая. – А ну-ка рассказывай!

И Самарин, хмурясь и отводя глаза в сторону, повторил рассказ о выставке. Дочери рассмеялись, всплеснули руками и воскликнули:

– Какая прелесть! Этого я от тебя не ожидала!

– Наврал он все про директора! – сказал Константин Саввич, внезапно осеняясь догадкой. – Сумка ему вторая была нужна, вот что!

– Конечно, – спокойно сказала Алла Константиновна.

– А я старый дуралей! – констатировал Самарин.

– Это все мелочи жизни, папа, – сказала взрослая дочь.

– Не обращай внимания! – сказала маленькая.

– У вас все – мелочи жизни, – вздохнул Самарин.

– Подумаешь! – пожала плечами Алла-младшая. – И не надо!

С этими словами она взяла французскую коробочку и аккуратно выбросила ее в мусорное ведро под раковиной. После этого ушла в свою комнату.

– Глупо! – сказала Алла Константиновна, столь же аккуратно выудила коробочку, пользуясь мусорным совком, подула на нее и унесла из кухни.

– Ну, где твой-то? – спросил Константин Саввич Аллу-среднюю. – Снова гастролирует?

Глаза у дочери медленно стали набухать слезами. Она смотрела в одну точку, за спину Самарина, в глубину коридора. Константин Саввич оглянулся и увидел в коридоре нечто вроде зоосада или цирка. Несколько зверей – среди них были жираф, волк, крокодил, верблюд и другие, – кривляясь и подмигивая друг другу, кружились в странном хороводе. Жираф, изогнув свою пятнистую шею, поддевал рожками зайца, а тот, с опущенными ушами и печальным видом, сидел посреди хоровода, обхватив голову лапами. «Вот так всю жизнь, – подумал Константин Саввич. – И за что такое наказание!»

– Ну почему, почему вы его так не любите? – стараясь не уронить слезу, сказала дочь.

– Потому что дурью мается! – отрезал Константин Саввич.

Звери разбежались по углам, оставив печального зайца на полу. Он почесал ухо, приподнял его и вдруг улыбнулся Константину Саввичу. Он улыбнулся с таким видом: ну что ж, ничего не поделаешь, бывает…

– Что он себе думает? – спросил Самарин, строго глядя на зайца. – Родится ребенок, будет девяносто на троих! Как вы будете жить?

– Проживем, – упрямо сказала дочь.

– На нашей шее?

– Не попрекай… – сказала Алла, а заяц бочком-бочком стал уползать в коридор, пока не скрылся в темноте.

– Какие у него перспективы? – спросил Самарин, вглядываясь в то место, где исчез заяц.

– Он сейчас учится. Ему нужно стать профессионалом, – сказала дочь устало, потому что этот разговор был выучен наизусть обоими, записан на магнитофонную ленту и размножен тиражом в несколько тысяч экземпляров.

– Он профессиональный инженер! Зачем ему быть профессиональным зайцем? – подал очередную реплику Самарин.

Разговор шел о зяте Игоре Михайловиче Тонкове. Кто подавал реплики – какой из Самариных, – Константин Саввич сейчас затруднился бы сказать. Вероятнее всего, многие Самарины, на протяжении восьми или десяти лет.

Игорь Тонков был актером детского театра, а кроме того, имел в виде бесплатного приложения диплом инженера с отличием. Диплом вот уже двенадцать лет валялся в нижнем ящике письменного стола без всякого употребления.

Когда Самарины выдавали дочь замуж, Игорь был студентом радиотехнического факультета и учился на пятом курсе. Кроме того, он ходил в драматический кружок. После окончания Игоря оставили в аспирантуре. Проучившись год, он ушел в детский театр по приглашению режиссера, посмотревшего какую-то его работу.

– Ты хорошо подумал? – спросил тогда Самарин.

– А я, Константин Саввич, не думаю никогда. Я прислушиваюсь. Как мне внутренний голос скажет, так я и поступаю, – сказал Игорь, наивно глядя на тестя.

– Кратчайший путь между двумя точками – это прямая, – говорил Самарин.

– А я люблю ходить по дуге, – заявлял Игорь. При этом он очень похоже изображал печального зайца: одно ухо опущено, глаза воздеты к потолку, круглые щеки подпираемы лапками.

– Кажется мне, что ты легкой жизни захотел, – говорил Самарин.

Это говорилось с особой неприязнью, потому что среди всех людей особенно противны Константину Саввичу были люди легкомысленные и пустые.

– Это ошибка, – заявлял Игорь. – Легкий путь – это аспирантура. Вы не знаете театра.

И он стал заселять квартиру зверями из детских спектаклей. На стенах в прихожей, в комнате Аллы и даже в уборной появились афиши, где фамилия Игоря была набрана мелкими буквами, как правило, во втором составе. Однажды Самарин побывал на каком-то спектакле, огорчился и устыдился несерьезности занятий родственника и больше в театр не ходил.

Игорь репетировал роли зверей перед зеркалом в прихожей. Анастасия Федоровна тщательно протирала зеркало после репетиций, чтобы искоренить легкомысленные отражения зятя. Недостойные и глупые реплики висели в воздухе. Анастасия Федоровна прогоняли их, как мух.

«Ой, мои хорошие! Ой, мои золотые! А ведь я вас сейчас съем, мои ненаглядные!»

Константин Саввич обил дверь своей комнаты клеенкой, под которую обильно подстелил вату. Голос зятя стал глух. Игорь время от времени репетировал что-нибудь «для себя». Например, Хлестакова или Отелло, хотя до Хлестакова ему было так же далеко, как Самарину до академика.

Хлестаков получался ненатуральный – грустный, все понимающий, бессильный избавиться от обстоятельств, навязанных ему автором. Такой Хлестаков вызывал уныние. Вечерами, когда Константин Саввич читал Анастасии Федоровне романы Ольги Форш, из-за обитых клеенкой дверей доносились монологи.

«С Пушкиным на дружеской ноге…» Игорь произносил эту фразу иронически-печально, как бы говоря: «Вы же видите – я вру, но вру по обязанности, а вы верьте мне по обязанности. Так мы и будем друг друга обманывать».

Это раздражало Самариных. С Хлестаковым они не здоровались.