Александр Житинский - Японский бог!

А потом оркестр пошел отдыхать, а мы с Михаилом, склонившись с двух сторон к прелестным розовым ушкам Судо-сан, пели ей на два голоса стихи нашего великого поэта.

«Клен ты мой опавший, клен заледенелый…»

Бедный Арамасса!

Думал ли он, что его поездка в холодную Россию обернется для него столь чувствительным поражением от двух молодых русских литераторов, даже не членов Союза писателей? Думал ли я, поливая утром обшарпанный потолок разбавленным мелом, что вечером буду плясать с японской миллионершей в зале, битком набитом иностранцами? Думал ли Мишка? Думал ли Гусеев?

Гусеев точно – не думал.

Мы же чувствовали себя на больших высотах, где-то между Парижем и Токио, да вдобавок нас грела мысль о том, что в глубине Мишкиного портфеля, как щука в омуте, лежит непочатая бутылка коньяка.

Но всему на свете приходит конец. Отыграла музыка, погасили огни, пришла минута расплаты.

Официант принес счет и положил его перед Судо-сан. Он профессионально почуял, что расплачиваться будет она.

Краем глаза я глянул на счет. Там стояла обведенная кружком цифра «156»

– Рублей?! – ахнул я непроизвольно.

– Ха! Долларов! – произнес Гусеев.

Судо-сан, не моргнув, вытащила из своей сумочки маленький блокнотик, похожий на тот, в который она заносила иероглифы. Но это был другой блокнотик. В нем были подшиты стодолларовые чеки. Она вырвала два листка, от чего толщина блокнотика практически не уменьшилась, и протянула их официанту.

Сдачу принесли в рублях по официальному курсу.

На Судо-сан это не произвело ни малейшего впечатления.

Мы вышли на ночную улицу Бродского, причем швейцары отдавали нам честь. Было около полуночи. Холодная весенняя ночь стояла над Ленинградом. Слева, в глубине площади, светился Михайловский дворец, на фоне которого четко виднелась фигура памятника Пушкину с откинутой в сторону рукой.

Я предложил нейти к памятнику и посидеть на скамейке.

– Йес! Йес! – выкрикнула Судо-сан.

И мы пришли к Пушкину, и сели на скамейку, и по рукам пошла бутылка Мишкиного коньяка, и тогда узнали мы, что все люди – братья, кроме японских миллионерш, которые являются сестрами.

Ванин-сан все-таки сцепился с Арамассой на политической почве через Гусеева, который стал переводить бойчее. А мы с Судо-сан сидели и молчали, и я чувствовал сквозь норковую шубку тепло ее маленького японского тела, разогретого армянским коньяком и русскими плясками.

А потом мы побрели по ночному Невскому, свернули на улицу Герцена и дошли до Исаакиевокой. Судо-сан вела нас с Мишей под руки, а мы так же нежно и задушевна пели ей: «Все пройдет, как с белых яблонь дым…»

За нами в обнимку плелись Гусеев с Арамассой, а еще позади медленно ехала какая-то машина с притушенными фарами.

У дверей «Астории» мы попрощались, назначив встречу завтра в Париже, и японцы исчезли в сверкающем нутре отеля.

– Ну, хорош! – сказал Гусеев. – Все путем! Молодцы!.. Они мне сказали, что такого вечера у них еще не было. Подсовывали им каких-то дохляков. А тут – орлы!.. Привет! Я побежал на автобус. Межет, успею…

И Гусеев скрылся в ночи. У него была раскачивающая походка борца.

Здесь мне очень бы хотелось поставить точку, но истина требует продолжения. Едва мы с Мишкой снова вышли на улицу Герцена, и закурили, и обняли друг друга за «плечи, тихо напевая: „Не жалею, не зову, не плачу…“ – очень хорошо у нас это получалосьь – и вспоминали чудесный вечер, благодаря которому наши физиономии появятся на страницах популярнейшего японского еженедельника, как к нам неслышно приблизились четыре фигуры. Все они походили друг на друга, поскольку были одеты в серые шинели, перепоясанные ремнями.

– Пошли, ребята, – мирно сказал один.

Мы удивились, но пошли. Четверо подсадили нас в машину с притушенными фарами, и мы куда-то поехали. Внутри было темно – хоть глаз выколи. Я только чувствовал, что какой-то народ в фургоне есть.

– Мужики, отвезите нас домой, – сказал в темноте голосВанина.

– Отвезем, отвезем… – пообещал кто-то.

Ехали мы недолго. Машина остановилась, и нас так же бережно спустили на землю, провели по двору и мягко втолкнули в какую-то дверь, рядом с которой я разглядел табличку «Медицинский вытрезвитель».

Там, в тусклом свете одинокой лампочки, за двумя столами сидели лейтенант милиции и толстая женщина в белом халате. Нас попросили вынуть все из карманов. Тут только до Ванина-сана дошло, где мы находимся.

– Не имеете права! – начал кричать он. – Мы по приглашению! Мы через Иностранную комиссию!

– Какую комиссию? – насторожился лейтенант.

– Мы… п-писатели, – выговорил я, стыдясь.

– Слышь, писатели! – улыбнулся лейтенант женщине, кивая на нас. – Ничего, писатели! У нас здесь все бывали: и художники, и артисты. Раздевайтесь!

Но Ванин продолжал утверждать, что мы возвращаемся с официального мероприятия, санкционированного соответствующими организациями.

– Но вы же пьяны, – устало сказала женщина-врач.

– Я? Ничуть!

– Подойдите ко мне, пожалуйста. Да не вы, а вы! – обратилась врач ко мне. Я повернулся на каблуках и твердо направился к ней.

– Ну, вы видите? Он же на ногах не стоит!

– Мы ничего плохого не сделали! Не безобразничали! – настаивал Мишка.

– Если бы вы, гражданин, безобразничали, мы бы вас в отделение отвезли, – парировал лейтенант. – А здесь вытрезвитель.

– Вася, этот сам доберется, – сказала женщина, указывая на Мишку, – А того придется положить.

– Можете идти домой, – сказал лейтенант Ванину.

– А я?.. – робко сказал я.

– А он?! – загремел Мишка, – Я без него никуда!

– Давайте, давайте, гражданин! Не то сейчас в отделение отправлю, – сказал лейтенант. – А вы раздевайтесь, – предложил он мне.

Ко мне подошел молоденький рядовой – лет восемнадцати, не больше – и, глядя на меня доверчивыми голубыми глазами, попросил:

– Раздевайтесь, пожалуйста…

И тогда я с облегчением почувствовал: дома… Я дома! Дома, черт меня возьми! Не в Париже, не в Токио, пропади они пропадом, а здесь, у себя дома, в моем родном городе, среди близких людей. Летите, голуби! Летите, Судо и Арамасса! Я буду жить здесь.

Я покорно вытянул из брюк ремень и снял пиджак, в то время как Мишка рвал на груди рубашку и тоже пытался раздеться. Но ему не давали. Два милиционера подскочили к нему и стали выпроваживать. Вероятно, это был первый случай в вытрезвителе.

Мишка рассказывал потом, что последний взгляд, который он кинул на меня в дверях вытрезвителя, подталкиваемый милиционерами, был полон жалости и сострадания. Я сидел в одних трусах на голой деревянной скамье, поджав под себя босые ноги, а рядом со мной компактной горкой лежала моя одежда…

Ночью мне снился японский бог с залысинами, похожий на Гусеева. Он был в рыжих полуботинках.