Владимир Михайлов - Вариант «И»

Итак, две тысячи семнадцатый год. Сам я помнил его достаточно смутно, да и трудно было сейчас отличить, где кончались мои собственные впечатления, плавно переходя в почерпнутую впоследствии в материалах информацию. Собственно, это и не имело значения: и к тому, и к другому я всегда относился с осторожностью, зная, что и собственной памяти не каждый раз можно доверять, а уж чужим свидетельствам – тем более, и тут как нельзя более кстати бывает метод перекрестного допроса. Я и применял его; однако бывают случаи, когда контрольные тесты невозможны, и ты можешь верить или не верить, принимать или не принимать, опираясь исключительно на свою интуицию, без которой в политической журналистике (а в другом ремесле и подавно) и вообще делать нечего.

Приближавшееся столетие исторического события мало кого оставляло равнодушным. Я имею в виду, конечно, то небольшое (численно) меньшинство в стране, которое интересовалось политикой в любом ее аспекте – а история с ее интерпретациями событий всегда была и остается политикой. Подавляющее большинство жителей России, целое столетие блуждавшей в поисках самой себя, к славной траурной годовщине было уже настолько отуплено проблемами выживания, что им было не до юбилеев – разве что в праздник местами давали дармовую жратву и выпивку; но такое бывало редко. Население – даже те группы и группки в его составе, которые с первого взгляда можно было принять за активные: мелкие торговцы и предприниматели – на самом деле черпали уже из последних резервов сопротивляемости, и с ними, по сути дела, можно было делать что угодно. Как в том, вековой давности анекдоте, когда согласно последнему указу правительства все жители обязаны были в массовом порядке повеситься в публичных местах. Там, в анекдоте, единственной реакцией населения после оглашения указа было: «Веревки свои нести, или профсоюз обеспечит?» Возникни подобный указ в ноль семнадцатом году – реакция была бы до мелочей схожей.

С одной стороны, такое население вполне устраивает если не любую, то почти любую власть, поскольку при отсутствии у народа собственных мнений править можно как угодно. Тем более что внешне все обстояло тихо и благопристойно: после пенсионеров никто уже на улицы не выходил; бывало, кто-то где-то держал голодовку – никем не поддержанная, она быстро затухала, да и державшие ее заранее не верили в успех, а объявляли ее только из того чисто подсознательного ощущения, что надо что-то делать, потому что если ничего не делать – это еще хуже. Так называемое мировое общественное мнение тоже этими проблемами не особенно интересовалось: вроде бы никакого нарушения гражданских прав не происходило, никому не затыкали ртов, не сажали за политику, да и голодных смертей в массовом порядке не наблюдалось; а что бедность – так она везде есть, а что в богатейшей стране – тысяча извинений, но ведь это Россия, чего же вы еще ожидали, леди и джентльмены? Там никогда не было цивилизованного порядка, и если он и возникнет, то (увы, увы!) не так скоро – при далеких потомках, может быть… Даже когда попытка группки отчаявшихся людей в очередной раз заблокировать железнодорожную магистраль стратегического значения была пресечена при помощи внутренних войск, шума в мировом масштабе не последовало: крови было немного, до крайностей дело не дошло, поскольку нарушители порядка, собственно, и не сопротивлялись, они и не хотели сопротивляться, то была просто форма выражения своего отчаяния; драться или ложиться под поезда никто всерьез не собирался. Кое у кого оставались еще надежды на интеллигенцию, к тому времени еще не окончательно вымершую; однако это славное в прошлом племя в лучших своих традициях продолжало непримиримую междоусобицу по множеству проблем теоретической экономики и политики, и никак не могло договориться, по примеру средневековых богословов, относительно того – сколько же ангелов могут уместиться на острие иглы. Так что им было не до низких дел (что, кстати сказать, и выяснилось вскоре после тех времен, когда они для самих себя неожиданно получили власть – как неопытный футболист, к которому вдруг случайно попадает мяч, и он настолько потрясен этим фактом и тем, что есть возможность по мячу ударить, что никак не может сообразить, куда же именно мяч отдать; так что первый же подоспевший отбирает у него мяч без всякого сопротивления, а в лучшем случае он пробивает в аут, чем эпизод и заканчивается). Итак, власть вроде бы могла особо не горевать – если бы не одно-два обстоятельства.

Первым из этих обстоятельств было то, что они – очередные правители – никак не могли не помнить (это было им необходимо для самоуважения), что живут они как-никак в России, а Россия, как всему миру известно, – великая держава и просто не может такой не быть. Вторым – множество наглядных свидетельств того, что на деле мир об этом благополучно (и не без оснований) забыл; то есть признавалось, что когда-то нечто подобное действительно имело место, но когда это было? Когда в России правил царь Горох, или – последняя вспышка – усатый дядя Джо. Однако где те времена? А потому – кто сейчас станет сколько-нибудь серьезно считаться с Россией, которая давно уже даже и не империя? Да, безусловно, она не перестала быть вооруженной силой; однако при нынешнем ее экономическом положении только абсолютный безумец мог бы вознамериться использовать оружие и развязать войну; ему бы просто не позволили даже ближайшие соратники. Если же паче чаяния что-либо подобное все же началось бы – то конец наступил бы быстро, и с Россией вообще было бы покончено – если не навсегда, то на достаточно долгое время, лет на сто по меньшей мере. Иными словами, не было больше никаких оснований считаться с Россией в чем бы то ни было; с нею и не считались более, хотя формально она сохраняла все свои членства и участия.

Приближение столетнего юбилея, хотел того кто-либо или не хотел, если не загранице, то хоть какой-то части россиян напоминало о былом величии и вызывало вполне естественное чувство горечи. Чувство, сильное до такой степени, что ведь и впрямь находились если не на самом верху, то близ него люди, которые сперва в шутку, а потом все более серьезно стали подумывать о военном выходе, исходя из того, что войну, конечно, не выиграть, однако победителям придется потом Россию – или то, что возникнет на ее месте – подкармливать и помогать вылезти из дерьма; тут поминались прецеденты более чем полувековой давности: судьба разбитых в великой войне Германии и Японии. Этих мыслителей, однако, урезонивали: указывая, что и Германию, и Японию восстановил и поднял в конечном итоге не кто-то со стороны, но сами же немцы и японцы; им просто помогли создать необходимые для этого условия, работать же они были готовы до последнего дыхания. В России же работать если и хотел кто-то – всерьез работать, – то не более чем один из сотни; остальные же девяносто девять мешали бы ему, действием или бездействием. Что же касается денег, то сколько их России ни дай, все равно разворуют, так что и запаха не останется. Так что проигрывать войну не было смысла, а значит – и начинать ее. Тем более что армия – пока – желанием выходить на поле брани не очень-то горела: жизнь ее и в мирное время была скудной донельзя, а рассчитывать на военную поживу не приходилось. Да и союзников вроде бы не было.