Игорь Гор - Проект «Повелитель»

Самым тяжелым оказалось не перетаскивать женщин в лифт, хотя попотеть пришлось, не ползти по лестнице с ребенком на руках, дрожа всем телом и боясь причинить ему боль.

Не хлопотное и бестолковое обустройство подземелья под жилье, не редкие вылазки с ещё более редкой добычей под непрекращающимся дождем. А несусветная скука и тяжесть подземелья. Казалось, вся толщ земли невыносимым грузом легла на плечи. И сухой воздух отдавал неистребимой сыростью, плесенью, тленом и ещё чем-то неизведанным, но не мене тяжелым и угнетающим. Непрекращающийся шум лопастей незримого вентилятора раздражал до невозможности. Раздражала сырая невысыхающая толком одежда. Бесконечные хлопоты женщин, мелочные и оттого бессмысленные. Казалось, они сами это понимали и постоянно сорились по мелочам вовлекая и нас в свои дрязги. Один Хаймович выпал из жизни. Он уселся в кабинете за изучением всех найденных документов, словно собирался продолжить исследования. И ничто его не трогало и не заботило. Одним словом пустил корни, и выкорчевать его из кабинета можно было, пожалуй, лишь с помощью древней бомбы. Но они, увы, все перевелись, а новые никто не скидывал. Кот Душман обычно молчаливый обрел голос и часто жаловался на жизнь и отсутствие мышей, так что довел нас до белого каления. Но Хаймович, не смотря на уговоры, отпустить его на поверхность не разрешил. В этом вопросе он был непоколебим. Впрочем, кота гладили все кому не лень, и он на время успокаивался и даже мурлыкал, что было совсем редкость.

С женщинами Косого я не сошёлся. Ни Марта, ни Лена были не в моем вкусе. Эти блеклые голубые глазенки, словно линялое белье на заборе, и бесстыжие зрачки, как пуговки на кальсонах. (Это я про Марту). Да и им я как-то сразу не приглянулся. Может ещё поэтому мне было особенно тяжело. Мишка-Ангел строил глазки обоим и был несказанно доволен. А я сдружился с Сережкой — Шустрым и всегда брал его на верх. Сережка так же страдал запертый в четырех стенах. Энергия кипела в нем через край. И он развлекался, как мог. Ну, подумаешь, сходит по нужде Мишке в ботинок, пока он спит. А тот спросонья, обуваясь, это не сразу поймет. А когда поймет, начинается веселуха под названием — попробуй, догони. И шум, и гам стоит по всему этажу. Потому, что не одному Мишке досталось, женщинам он тоже кое-что подложил. И гоняют они его сообща. Впрочем, всем это скоро наскучило. И мы с Сергеем часто уходили на поверхность под предлогом охоты, а на самом деле просто, что бы уйти.

Однажды я забрел с Шустрым в знакомый район. Посмотрел на облупившийся дом, с болтающейся на одной петле дверью. Во рту пересохло, учащенно забилось сердце, а душа завыла и заплакала, словно по покойнику. Не отдавая себе отчета, что делаю, меня словно магнитом потянуло, на ватных ногах я вошел в подъезд. Сережка вопросительно уставился на меня. Я кивнул, подожди здесь. Сил говорить не было.

Поднявшись на третий этаж, стукнул в дверь под номером двенадцать. Она как-то сильно отозвалась эхом, от чего стало неуютно. Дверь открылась.

— Какой же ты!? — Роза всё ещё плача, но уже улыбаясь, стукнула меня маленьким кулачком в грудь, — Не мог хоть весточку подать, что живой!

Я в очередной раз виновато вздохнул.

— Я все по ночам бога молила, чтоб хоть душу твою на свидание со мной отпустил… А он живой! Не делай так больше! Не хочешь, не приходи… Но скажи, что не хочешь. А так не делай…

Она опять плакала, уткнувшись лицом в мою грудь. А я сидел, с дурацкой улыбкой на лице, и чувствовал себя если не чурбаном, то тюфяком точно. А ещё чувствовал себя большим и толстым по сравнению с маленькой и худенькой Розой. И я гладил её по спине и прижимал к себе. А ещё я был, наконец, счастлив, осознав, что Роза эта та женщина, которую я любил всю свою жизнь, сам себе боялся признаться, но любил. И она, оказывается то же любила меня, но всегда старалась это скрыть.

— Собирайся Роза я за тобой, — выпалил я, и задержал дыхание, в ожидании её ответа.

Она подняла глаза на меня.

— Куда?

— В одно место… Вместе жить будем.

Вот и всё, подумал я. Вот и сказал, самое главное. Роза стушевалась. Пальцы её мяли край платья. Слезы просохли, и она неожиданно обиделась.

— Зачем я тебе? Я старая, страшная. Да и вообще…

— Не говори глупостей. Я понял, что нужна мне только ты. Давай, собирайся.

Она покачала головой, пряча глаза.

— Тебе только так кажется, пройдет время, и ты будешь жалеть о своём решении, а выгнать меня будешь стыдиться, потому, что добрый…

Вот уж добрым меня никто, никогда не называл.

— Роза, милая… — нужные слова вдруг разом пропали, — Собирайся и не думай ни о чем. Скоро стемнеет, идти не близко. Или пошли как есть?

Она опять в молчании замотала головой. Я поймал её рукой за подбородок и посмотрел в глаза. В них было столько боли, что я задохнулся от нежности и стал поцелуями покрывать её лицо, бормоча какие-то глупости. И вдруг ощутил нечто, нечто, чего не замечал в ней. Какую-то важную и значительную перемену, в её облике, в чувствах, в организме…

Внутри неё билось ещё одно сердце. И это сердце тянуло ко мне ручонки и говорило: Папа! И я сразу нашел те важные и единственно правильные слова, которые порушат все её аргументы и расставят все по своим местам.

— Собирайся Роза. Неужели ты думаешь, я допущу, чтобы мой ребенок рос без отца?

Она вздрогнула как натянутая струна, а глаза широко открылись, и я на миг утонул в этих глазах, цвета ночи.

— Откуда ты знаешь? Ах, ну да..- опустила глаза на едва заметно округлившийся животик.

— Знаю, Роза, знаю… И не беспокойся, знаю так же, что это мой ребенок. Он меня папой назвал.

Закрыв покрасневшее лицо руками, она заговорила.

— Бог, мой! Максим, он, правда твой, я два года как… От другого я давно бы уже ребенка вытравила. А этого не посмела в память о тебе. У меня не было кроме тебя никого..

— Вот и хорошо, ты меня любишь, я тебя люблю. Чего разговоры разговаривать? Пошли.

И я увлек её за плечи, поднимая с дивана. — Где твоя курточка? Вот она наша курточка, на вешалке.

— Что? Что ты сказал?

Меж тем я одевал на неё курку. Она вырвала руку из рукава.

— Повтори!

— Люблю я тебя дурочка.

Дурочка обвила меня руками за шею и глаза её засияли.

— Повтори!

— Люблю, и всегда любил, и любить буду.

— Милый мой, глупый мой. Мне никто никогда не говорил таких слов. И ради них, и ради нашего ребенка я пойду с тобой хоть к черту на кулички. Только ты пообещаешь мне, что никогда не перестанешь мне их говорить.

Напустив на себя серьезный вид и выпятив грудь, я ответствовал: — Обещаю. Гадом буду!