Генри Олди - Тени моего города (Сборник)

Слонимский строго погрозил ему пальцем. Словно под гипнозом, Виктор наблюдал, как старик, не торопясь, надевает пенсне в золотой оправе, извлекает из кармана пиджака кисет и сворачивает тоненькую самокрутку. Прикурив от длинной каминной спички, он с удовольствием затянулся, окутался облаком дыма, словно спрятавшись за ним. Старик был уютный, домашний; настоящий.

Запах турецкого табака. Блики свечей на пузатом бокале с коньяком. Кто-то подмигивает из глубины красного дерева столешницы. Тишина кошкой бродит по комнате.

Слонимский, друг деда и всей их семьи, умер пять лет назад.

Память начала возвращаться. Бледные медузы всплывали из пучин небытия; амебы тянули друг к другу ложноножки, силясь слиться воедино.

– Игорь Федорович…

– Знаю, знаю. Все там будем, – любимая приговорка старика прозвучала диссонансом. – Ничего страшного, уж поверьте опытному человеку. Все преодолимо. Не так страшен черт, хе-хе… Впрочем, пистолет к виску – это не выход. Вернее, выход, но не туда.

– Как же вы… здесь?..

– У меня выходной. Имею право. Рождество, знаете ли.

– Рождество?

– Если угодно, день рождения. Вот, пришел поздравить вашу Лику. Ну и коньячку выпить. Слаб, каюсь! Коньяк, кстати, замечательный. У вас хороший вкус, молодой человек. Все-таки мы с вашим дедом кое-чему вас научили!

День рождения? У Лики? Он вскочил, едва не опрокинув стул. Огляделся так стремительно, что закружилась голова. Комната изменилась. Рояль – целый, но уже без гардины. Свет пригашен, на крышке горят свечи. Коринфская колонна. Окно-дверь во всю стену ведет во двор – стоит лишь переступить низкий подоконник. Снаружи на решетке мангала шкворчит мясо. Над ним колдует Лика – живая, веселая, беззаботная. Рядом щебечет Нелька, ее подруга. Лика кивает, переворачивает истекающий жиром кусок.

За спинами женщин полыхает закат.

В комнате они вдвоем со Слонимским. Стол, считай, пуст: пепельница, початая бутылка коньяка, два бокала. Керамическое блюдце с колотым шоколадом. Все.

Он плеснул себе коньяку, но пить не стал.

– Я мало что помню, Игорь Федорович. Думаю, вы уже знаете – я… Я убил Лику. Застрелил из винтовки. Впрочем, полагаю, я убил ее раньше. Не знаю, как и чем, но уверен в этом. Вы можете мне объяснить, что происходит?

Старик пожевал губами, собираясь с мыслями.

– Не могу, Виктор, – когда Слонимский переходил на «ты», это значило: шутки кончились. – Нельзя. Извини.

– Тогда расскажите хотя бы, как оно там? Ну, здесь?

– Все перепутано, – улыбнулся старик. – Закручено спиралью. Примерно вот так.

Он порылся в карманах и выложил на стол спираль от древней электроплитки, свернутую в загогулину. Витки спирали плотно сцепились друг с другом – не распутать, не распрямить.

– Прошлое, будущее, настоящее. Что было, чего не было. Иногда через спираль пускают ток. Она раскаляется, обжигает, но ты успеваешь увидеть какой-то фрагмент. Да, это больно. Ожог – всегда больно. Потом ток выключают. Покой, забвение. Впрочем, память – хитрая бестия. Она кое-что сохраняет. Постепенно начинает складываться картина. Главное – делать свое дело. И тогда все наладится.

– Какое дело? Вы, кажется, поминали черта? Он – здесь?

– Черт? Он везде. Ты просто не увиливай. Работай. Иначе…

– Накажут?

– Зачем? – удивился старик. – Ты накажешь себя сам. И хотелось бы, чтобы нас наказывали, но это было бы слишком милосердно. Извини, мне пора заканчивать дозволенные речи. Привет Лике. Я как-нибудь загляну.

Слонимский залпом допил коньяк, встал и ушел в стену.

– Какую работу?! Вы не сказали…

Он растерянно огляделся. Во дворе Лика снимала жареное мясо с решетки, складывая на жестяной поднос. Нелька куда-то делась: наверное, ушла за посудой. Разбежавшись, он прыгнул через подоконник, как мальчишка.

– Лика!

– Я тебя уж заждалась, – ответила она.

И стало ясно: помнит, все понимает, простила…

Он бросился к ней, обнял, прижал к себе. Они стояли долго-долго, и близкая ночь медлила, глядя на этих двоих. Наконец она высвободилась: осторожно, чтобы не обидеть его.

– Садись ужинать. Мясо стынет. Голодный небось?

– Не то слово! – преувеличенно бодро кивнул он.

И они уселись в плетеные кресла, занявшись мясом, вкусным до умопомрачения, поглядывая друг на друга, а потом Лика вдруг прыснула – наверное, у него был очень смешной вид, – и оба начали хохотать, долго, взахлеб, едва сумев остановиться. В ту же секунду оба поняли, что наелись до отвала, что им надо сказать друг другу очень много, прямо сейчас…

Только ни один не знал, с чего начать.

– Тебе Игорь Федорович привет передавал, – вспомнил он.

– Спасибо. Он ведь…

– Да, пять лет уже.

– Слушай, Нелька тебе тоже кланялась!

– Так ведь и она…

– Ага. Зимой, в автокатастрофе. С мужем.

– Земля пухом… – не подумав, сморозил он.

– Так ведь и мы, Вик…

– И мы…

Издалека, из такого далека, о котором и помыслить страшно, в тишину вторглась гитара. Ей вторил голос – знакомый, с легкой хрипотцой, пробирающий до самых… Что есть у души внутри?

– Не казни себя, Вик. Забудь.

– Не могу. Я и так почти ничего не помню. Забывать – в моем положении это непозволительная роскошь.

Когда мир стал таять, он не удивился.

И не испугался.

– …Мне вас порекомендовали как специалиста. Помогите! На вас единственная надежда!

Длинноволосый парень – он мысленно окрестил его «художником» – был лет на десять младше и на голову выше. Блуза-косоворотка, штаны из вельвета, пузыри на коленях. Умоляющий взгляд – сверху вниз, а кажется, что снизу вверх.

– Не волнуйтесь. Я сделаю все, что в моих силах.

– Она… Она ушла от меня!

– Куда?

– На улицу. К этому чудовищу! Скорее!

Они бежали через анфиладу залов. Фрески, роспись, мебель на львиных лапах. Позолота, бархат штор, бронза канделябров – настоящих, не таких, как на седьмом этаже «айсберга». Роскошь противоречила затрапезному облику парня.

«Так вот ты какой, внутренний мир», – с издевкой подумал он.

И запретил себе отвлекаться.

– Как ее зовут?

– Виолетта.

– Красивое имя. – Черт, какая банальность! – Что с вами произошло?

– Я… мы… Мы оказались в странном месте.

– Здесь?

– Нет. Мы ничего не помнили. Кажется, был пожар. Горел дом, мастерская, картины. Мои картины!

«Надо же! Угадал насчет художника…»

– Я крикнул ей: беги! – а сам стал снимать картины со стен. Надо было вынести их на улицу. Я и подумать не мог…

– Она сгорела?