Виталий Каплан - Струна (=Полоса невезения)

«Или на лунном поле, черной кляксой», — добавил я мысленно. Гладко и красиво всё это у Кузьмича выходило… и будь я настоящим Костей Ковылевым, поверил бы сразу, не колеблясь. Но я-то… после лунного поля… после Мраморного зала… Коридора Прощания… Удивительное дело — мне тоже хотелось поверить. Наперекор царапающим сомнениям.

— Мы многого не знаем, Костя, — продолжал Кузьмич. — Мы не знаем даже, можно ли ее воспринимать как разумную личность… или это некий принцип… или, допустим, работающая программа… но где же тогда Программист? И знаешь, это, наверное, даже лучше, что не знаем. Так у нас есть свобода искать собственные объяснения… кому оно надо. Мне вот лично надо, я мужик от природы подозрительный… Думаю, надо и тебе. Поэтому думай, Костя… думай, смотри, ищи… А пока займемся практикой… научимся слушать Струну.

Сейчас, глядя, как Лена, обжигаясь, пьет почти черный, круто заваренный чай, я вдруг почувствовал то же, что и на этих занятиях, когда после слов Кузьмич задул свечи. Разом наваливалась темнота, но не страшная, не чужая — наоборот, сквозило в ней какое-то понимание… участие… Словно кто-то большой и сильный кладет тебе неощутимую руку на голову. И постепенно уходят звуки — сперва дальние, потом те, что ближе, под конец не различаешь и собственного дыхания. И в сгустившейся тишине слабо, едва уловимо начинает разгораться музыка. Именно разгораться — маленькая рыжая точка, искорка. В комнате по-прежнему абсолютно темно, искорка не здесь, внутри. А музыка… ее просто не с чем сравнить. Ее и музыкой-то называешь за неимением другого слова. И в ней звук неотделим от сияния…

Правда, на большее меня не хватало. Дотянуть ее до огонька, а после до огромного пламени, чего хотел Кузьмич, я не мог. Висела искорка, дрожала — и гасла, точно ее задувало холодным ветром.

Нет, сейчас не было никакой искорки. И странной музыки тоже не было. А вот чувство — было. Я всей кожей, всеми напрягшимися волосами ощущал, как меняется вокруг нас мир. Как тает, уходит всё фальшивое, чужое…

— Глупый! — звонко рассмеялась Лена, отставив недопитый стакан. — Иди ко мне.

И когда наши истосковавшиеся губы встретились, когда внутреннее пламя подхватило меня и понесло, я вдруг понял — получилось! Вспыхнула моя искорка настоящим костром. Пускай это совсем и не тот костер, о котором твердил Кузьмич.

Очнулся я в темноте. Глухо рокотало вдали, дробный стук капель сливался в монотонную не то песню, не то горячечный шепот.

Темнота, впрочем, была не столь уж чернильной. Вот слабо светится зеленым циферблат наручных часов. Ого! Половина второго! И уже, между прочим, вторник… Если бы кто-то раньше сказал мне, что несколько часов могут напрочь исчезнуть из моего сознания — лишь рассмеялся бы. Уж чем-чем, а провалами памяти никогда не страдал. И однако же…

С Ларисой такого не было. Веселая, нежная, доверчивая близость — это да. Мои губы, перебирающие ее темные локоны. «Жвачное!» — смех и ласковый шлепок. И самое глубокое, взрывное, после чего ощущаешь вкус какой-то невероятно нужной победы…

Сейчас, однако, это вспоминалось смутно. Почти год, как нас оторвало друг от друга… И не вернуться, надо же отдавать отчет самому себе. Убежать… подставить ее. И что она все эти месяцы? Как там в Мраморном зале говорил обвинитель? «К счастью, та оказалась благоразумной девушкой, вовремя сообразив, с каким чудовищем чуть было не связала свою судьбу». Врал? Хотел напоследок помучить еще и этим? Или… Или правда? Моя благоразумная Лариса… или уже не моя?

Лена шевельнулась под накрывавшим нас тонким одеялом, сонно втянула губами воздух. Наши горячие тела вновь соприкоснулись, и вновь окатило меня острой, пряной волной. Прости, Лариска… Видишь, как оно повернулось. Впрочем, не видишь, и это хорошо. Что сказала бы ты, взглянув на Лену? Мымра — не самое сильное, что есть в твоем лексиконе. Только вот эта мымра, эта язвительная женщина, эта большая столичная шишка… эта бледная перепуганная девочка… она мне теперь дороже всего.

Я с трудом сдерживался, чтобы вновь не притянуть ее к себе, не зажечь в ней опять то самое невидимое пламя… но сейчас не стоило… пускай поспит, родная… намучилась за сегодня… то есть за вчера… Потом…

Какой там «потом»? — пробудился во мне трезвый и мокрый разум. Думать же надо иногда! Головой думать, а не тем, что ниже! Нашел время влюбляться! Ты, беглец, недостреленный! Ты — чей удел теперь прятаться, лгать, маскироваться!

И в кого? В Старшего Хранителя, начальницу какого-то крутого столичного отдела? В умную, цепкую, подозрительную! Она же в два счета тебя разложит на простые множители… извлечет корень и вычислит предел… С ней-то ведь не получится все время быть настороже… постель — не лучшее место для осторожности. В постели теряют голову… в постели развязываются языки… в постели двое становятся одним, и нет уже ни покровов, ни тайн… Что же ты наделал-то?

Что я наделал? Как теперь отступить?

Лена заворочалась, потянулась ко мне… И разум скользкой ящеркой заструился куда-то вниз, в темные щели… Будущего не было, и не было страха, всё изгнала, растворила и затопила горячая, безумная нежность. И вновь сплелись наши тела и души, и где кончается душа и начинается тело, я уже не мог разобрать.

Да и не хотел…

— Завтракать будем сушками! — Лена в легком халатике, не закрывавшем коленки, хлопотала возле стола. — Честно говоря, ломает одеваться, в ближайший магазин идти. Но я-то ладно, привычная. А ты, Косточка, переживешь?

Я поднялся на локте. Сколько времени-то! Ничего себе! Одиннадцатый час. Кузьмич, небось, с ума сходит. Мыльницу-то я еще вчера отключил… Поиск по все стране… по всей Струне… А я тут, в пятнадцати километрах… под одеялом и без трусов… Ну вот же блин так блин!

— Кстати, я Аркадию позвонила. — Лена бросила в мой стакан три куска сахара. Задумалась — и прибавила еще один. — Всё в порядке, он тебе выходной дал.

Я задохнулся…

— Ты… Ты сказала ему?!

— Конечно, сказала, — повела плечами Лена, и халатик всколыхнулся, открывая незагорелое бедро. — Сказала, что ты немножко приболел… нервная горячка, после вчерашней операции. Такое бывает с новичками, обычное дело. Вид струны на чьих-то яйцах не внушает оптимизма… Особенно в случае таких тонких интеллигентов. Короче, я побоялась тебя отпускать в таком состоянии на базу. А вызывать за тобой машину — ты ведь обиделся бы, правда? Типа незачем тебя так опекать и все дела… Он, между прочим, почти поверил.

— Почти? — хмыкнул я, вылезая из-под одеяла. Никакой неловкости не было — и это при моей-то вечной стеснительности! Ночь изменила всё.

— Ну, такие люди, как Аркадий… — начала Лена. — О них никогда не знаешь, что на самом деле думают. Их можно мерить эхолотом, но на самом деле они глубже. Так что примем за рабочую гипотезу, что поверил. Ну так как в смысле сушек? — без всякого перехода продолжила она.