Виктор Колупаев - Безвременье

Мимо него неслись экипажи. И огненные стрелы второго яруса сталкивались и сбивали друг друга, уже и отдаленно не напоминая те колеса, одно из которых выстрелом сбил человеко-самец. И капли огня падали вниз, и уже снова откуда-то несло сладковатым запахом горелого человеческого мяса. Огненная капля рекламы упала ему на плечо, но никто не закричал, не бросился на него, не стал срывать одежду. И капля сжалась и стекла на камни.

Виртуал закрыл лицо руками, ладонями, сжатыми в кулаки, задохнулся и замычал. Но отступления не было. Тогда он повернулся к стене лицом и ударился в нее лбом, но удара не почувствовал, а лишь падение, и чтобы не распластаться во весь рост, успел выкинуть вперед ногу и удержаться, и сообразил, что он находится внутри камня и что надо идти вперед, потому что там будет понятное и привычное, где все возможно.

Темнота камня сменилась полусумраком тени, отбрасываемой скалой. И тогда он разжал веки.

Мой ведущий выказывал завидное спокойствие, шел, не глядючи по сторонам, в то время как все мои помыслы были теперь направлены на поиски спасительного баллона. Позади нас остались 50 километров почти непреодолимой полосы, впереди — мучительная ночь в условиях кислородного голода, а это означало, что утром мы уже не сможем подняться с земли, не говоря уже о том, чтобы продолжить путь обратно. Постоянно вертелась на языке моем язвительная фраза насчет оксигенного изобилия, обещанного Провом, но всякий раз я спохватывался, вспомнив виновника сложившейся ситуации.

Когда же заходящее солнце перевалило за фермы вздыбленного моста, мне хотелось лишь одного: упасть и лежать, не шевелясь. Но друг мой упорно петлял и кружил, двигаясь в известном лишь ему одному направлении. Совсем стемнело, а мы еще не определились с ночлегом. Предложенный мною бункер Прову не понравился (вонь, резонирует, да и не пещерные мы жители); удачно подвернувшаяся пара широких подпружинных сидений его не устраивала ( еще не хватало — спать сидя, покрутись-ка на них всю ночь); открытая платформа грузовика не подошла (сталь за ночь остынет — замерзнем). Про себя чертыхаясь, я тащился за ним среди быстро сгущающихся теней мрачных развалин.

— То, что надо! — раздался его голос в кромешном мраке. Луч фонаря высветил ветхий сарайчик, обитый листовым ржавым железом — то ли приют неизвестного скитальца, то ли обиталище когда-то работавших здесь людей. Скрипучая досчатая дверь едва не сорвалась с петель, открыв нехитрое убранство хижины: две грубо сколоченные скамьи, ящик вместо стола; пятно света упало слева на небольшую железную печурку рядом с охапкой дров в углу, кучу электрических батарей; справа...

Я выпучил глаза. Ровно, как снаряды в обойме, справа застыли два, в мой рост, голубоватых кислородных баллона.

— А я что говорил? — с улыбкой садясь на скамью, спросил Пров.

— Пустые... — сразу решил я и, споткнувшись о порог, подскочил к ближайшему и попробовал подорвать вентиль. Не тут-то было. Схватился за соседний — безрезультатно.

— Не суетись, вон ключ на гвозде висит, — подсказал насмешливо Пров.

Я накинул ключ, рванул — от удара струи газа слежавшаяся пыль взлетела тучей, хоть топор вешай. Да неужели же правда?! Рванул другой вентиль — то же самое.

— Да мы тут год прожить сможем! — крикнул я сквозь шипение. — Прямо так, без скафов!

— А что, это мысль, — неожиданно обрадовался Пров. — Один баллон оставляем на подзарядку наших, а второй...

Растоплю-ка я печку дровишками, [2] Здесь и далее стихи Бориса Целинского.

я от запаха дыма отвык.

И, вольготно открытый задвижками,

кислород мне развяжет язык.

Он пропел тихо, отдаленным эхом голоса того певца из магнитофона, но никогда ранее не слышанный мотив моментально врезался мне в память.

— Но чем ты подожжешь дрова?

— Ха! Имея две такие бомбы, можно спалить полчермета.

Для начала мы освободились от опостылевших за двое суток скафандров. Пров осторожно, чтобы не повредить нить, раздавил стекло лампочки фонаря, приложил какую-то тряпицу и поднес к баллону. Нажатие кнопки — и взметнулся первый огонек, бережно пересаженный потом в печку.

Ни разу до этого я не видел, как горит открытый огонь в печи, да и немудрено: откуда ей взяться в гдоме, где отопление геотермальное. Нет живого пламени и в ловко имитирующих его электрокаминах — последней роскоши, доставшейся нам от пращуров, совершивших и завершивших, по нашим понятиям, свое безумное аутодафе. Но где-то далеко, в невообразимом прошлом, изначально и тайно впечатанная в мое подсознание картина этих возникших трепетных, убаюкивающе-мягких фантастических сполохов, вдруг вернулась ко мне чудным откровением под треск и шорохи разгоравшихся поленьев.

Мы разомлели от жары, опьянели от избытка кислорода.

— А знаешь, Мар, — промолвил Пров, не отрывая взгляда от завораживающей пляски пламени, — знаешь ли ты, что я буду считать наш побег удавшимся, если даже не увижу рощу.

— Ты сделал великое дело, Пров, — несколько непослушным языком отвечал я. — Ты на многое открыл мне глаза.

— А знаешь ли, Мар, почему так животворящ этот священный огонь?

— Почему же?

— Почему он так пьянит и согревает?

— Ну?

— Потому что мы сжигаем березовые поленья, любое из них — целое произведение искусства, опыт миллионов лет эволюции. Мы преступники, Мар, и мы будем отбывать свой пожизненный срок за совершенное преступление.

— Не преувеличивай, Пров. Ты всегда был максималистом.

— Да, но раньше бы ты меня не понял, не увидев топящейся печки. Согласен?

— Ты прав, Пров, я бы тебя не понял.

— Но теперь хоть есть, за что отбывать. Мы сожгли часть березовой рощи. Раньше мы сидели за преступления предков, теперь же будем сидеть за свои собственные. Все-таки не так обидно.

— Лучше пойдем, остынем немножко, и кислород вернем в норму.

— Давай.

Отворив настежь дверь, мы вышли в ночь. Но странное дело — вокруг было светло! Разом оглянувшись, мы увидели еще одно диво: из трубы нашей печки вылетал, фонтанировал фейерверк багрово-красных и ярко-желтых искр, возносился в темную высоту и таял, исчезая на глазах. Снопы искр улетали, теряясь в небе, и меня пошатывало от этого зрелища.

— Пров!

— Угу...

— Что там дальше в этой песне, помнишь?

— Затоплю я печурку дровишками?

— Вот-вот.

— А дальше вот что...

И он грянул во весь голос, на весь Чермет с тем невероятным надрывом, какой я и ожидал услышать.

— То скликается рыжая бр-р-р-ратия

на волшбу, на поминки, на пир.

Славьте ереси, догм неприятие,

да падет ненавистный кумир!

Он замолчал, и я понял, что продолжения не будет.

— Пров...

— Чу! — подал он знак рукой и прислушался.