Феликс Кривин - Миллион лет до любви

Алмазов говорил хорошо, потому что ему нужна была олифа. Он пришел к столярам-декораторам за олифой, но говорил не об олифе, чтобы не спугнуть слушателей.

Избушка была готова, и дверь ее открывалась, как настоящая, но отличалась тем, что настоящая — одновременно выход и вход, а в эту с какой стороны ни войди, все равно окажешься под открытым небом. Тут-то и начинается подлинное искусство: нужно выйти так, словно входишь. Иначе разве б тащили сюда за тысячу километров Полевую Мышь? Пусть бы сидела на своей подмосковной даче, с телефоном, газом и электричеством, нашлось бы кому из этой избушки на обе стороны выходить.

Алмазов был в ударе, потому что ему нужна была олифа. В его изображении популярный артист играл профессора и экзаменовал студентку, тоже популярную артистку. Долго он добивался от нее ответа, а потом в изнеможении опустился на стул (Алмазов при этом опустился на камень) и говорит:

— Я сегодня, Степанида, поздно приду. Ты лягай, меня не дожидайся. У нас в районе из центру комиссия.

Студентка, конечно, смотрит на него с ужасом. Но тут же успокаивается, прижимается к нему:

— Ахмет, у нас будет ребенок…

Профессор вздрагивает. Вы же знаете Гошу, он всегда вздрагивает, когда ему говорят, что у него будет ребенок. Но, взяв себя в руки, он говорит:

— Ничего знать не хочу, объект должен быть сдан в первом квартале.

Вот тут студентка испугалась по-настоящему: она не рассчитывала на первый квартал. И она стала бормотать что-то про Францию, про то, как она там жила в шестнадцатом веке.

Алмазову нужна была олифа, поэтому он продолжал:

— Совсем они запутались с этими ролями. Но, конечно, им интересно: такие проживают куски! Мне как-то Кеша — вы ведь знаете Кешу? — рассказывал. Он Нансена играл. Даже, говорит, завидовал, что Нансен прошел эти льды по-настоящему, а не так, как он, для экрана. Но, с другой стороны, Нансен прошел их только как Нансен, а он еще и как Амундсен, потому что Амундсена он тоже играл… Да, кстати… эта Гошина студентка… Она ведь по-настоящему ждала ребенка. Должна была по сценарию, а получилось на самом деле… Вы же знаете Гошу, у него все на самом деле. Артист!

Купер читал Андерсена, изменяя наследию великого однофамильца. Задремали индейцы, положив под головы томагавки и колчаны со стрелами, и Большой Клаус сказал:

— Поплатишься ты мне за это, Маленький Клаус! Принцесса на горошине никак не может уснуть, у нее нет закалки индейца. Индеец уснет на чем угодно: и на горошине, и на камне, и даже на острие вражеской стрелы он уснет так, что после его не добудишься. А принцесса не спит. Что-то не дает ей уснуть, как порой не дает уснуть Федору Ивановичу.

Может быть, мысли. О том, что осталась последняя горошина и надо что-то делать, заключать со студией договор или, на худой конец, податься на телевидение.

— Поплатишься ты, поплатишься, Маленький Клаус!

Купер читал Андерсена после режиссерского сценария, и его поразила пропасть, отделявшая сценарий от основного текста. Откуда в сценарии Пес Игнатий? А Хозяин Леса? А Бобер Самуэль? И почему животным даны имена, которых нет в сказке Андерсена?

В своем творчестве Федор Иванович старался не отступать от первоисточника, из уважения к основоположнику своих произведений. Он не стал бы называть Полевую Мышь Элеонорой. Ни Элеонорой, ни Эльвирой, ни Констанцией.

А Крот Фердинанд? Кто он такой, чтобы называться Фердинандом? Германский император? Испанский король?

Все это ложь, ложь. Как удачно перевирает известный критик еще более известные стихи, говоря об одном небезызвестном фильме: «Распрямись ты, ложь высокая, правду свято сохрани».

Гадкий Утенок поражает всех красотой, которую еще недавно считали уродством. Потому что Гадкий Утенок вырос и превратился в красавца лебедя. Оказывается, красота может быть заключена и в уродстве, как уродство нередко заключено в красоте. Фенимор в своем наследии об этом умолчал, и теперь Федор Иванович должен был узнавать из чужого наследия.

Старый Уличный Фонарь проснулся посреди сказки — и сразу стало видно, как днем, и даже то, чего не было видно днем, теперь стало хорошо видно. И все увидели, что Король гол, и сам Король застеснялся и покраснел, хотя прежде он никого не стеснялся. А младенец, крикнувший, что король голый, вырос, обзавелся своими младенцами и понял, что одной истиной о том, что король голый, не проживешь. И пока он искал другие истины, Тень расправилась с Ученым — своим старым хозяином и женилась на Принцессе. У них родилось много детей, а у детей их родилось еще больше детей, и Уличный Фонарь никак не мог понять, почему у них в сказке, несмотря на его яркий свет, все множатся и множатся тени…

— Ох и поплатишься ты, Маленький Клаус!

Но Маленький Клаус — как стойкий Оловянный Солдатик: его ничто не берет. Хотя непонятно, что придает Солдатику стойкость. Может быть, то, что он умеет только стоять: для того, чтоб шагнуть, ему нужно приделать вторую ногу. А откуда стойкость у Маленького Клауса? Разве ему не мешает вторая нога? Разве не тянет его шагнуть?

Он шагает.

Через все свои беды он шагает, перешагивает, словно это не беды, а мелкие камешки на пути. Оказывается, можно быть стойким и при этом шагать, оказывается, быть стойким — это и значит шагать, не стоять на месте, а шагать…

Спят индейцы…

Подложив под головы томагавки и колчаны со стрелами, они спят в своих вигвамах…

И только Оле-Лукойе не спит.

Оле-Лукойе рассказывает индейцам сказку…

Если ружье висит на стене, оно должно выстрелить — так говорил работник тира отставной старшина, а еще задолго до него писатель Чехов, правда, совсем по другому поводу.

Жена старшины не была согласна с такой постановкой вопроса.

— Не настрелялись еще, — ворчала она. — Висит ружье и висит. Слава богу, что не стреляет.

И вдруг объявление в газете: «Требуются мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет».

Опять как тогда, в его молодости…

Впрочем, он и сейчас, хотя прошло столько лет, все тот же мужчина от шестнадцати до шестидесяти, только тогда он был ближе к шестнадцати, а теперь — к шестидесяти.

Но он и теперь не остался в стороне.

Молодой и, судя по всему, не обстрелянный второй режиссер «Большого Змея», соединявший функции творческие и организационные, поднимавший организационные на творческую высоту и опускавший творческие до нужд земных и организационных, — второй режиссер коротко сообщил старшине о делах североамериканских индейцев, в которых он, старшина, мог бы принять участие, в соответствии с замыслом бессмертного Фенимора, смертного Федора Ивановича, а главное — в соответствии с замыслом режиссера.